Портрет призрака - Норминтон Грегори (читаем книги .txt) 📗

— Как вы думаете, — отваживается прервать тишину Уильям, — сумеет ли ваш отец поспать сегодня ночью?

— Я буду молиться за него.

Синтия возвращается к плите, приподнимает крышку котла, выпуская клубы пара. Кухня наполняется запахами лука и картофеля, от которого у Уильяма едва ли не слюнки текут. Она легко подхватывает котел — да, легко, а ведь он, похоже, тяжеленный, — и огромным половником наливает Уильяму супа. Ее руки оказываются прямо перед его глазами. И руки у нее не как у леди — красноватые и припухшие, как у его матери. Она с извинениями подает ему зачерствевший хлеб. Уильям еще раз благодарит ее и подносит ко рту первую ложку супа, стараясь не пролить ни капли. У него дома горячую похлебку не едят, а шумно хлебают. Если еда очень горячая, отец ест, не закрывая рта, словно пес, грызущий мозговую кость. Но Уильям обязан выглядеть перед ней приличным человеком. Он чувствует на себе ее меланхоличный взгляд.

— Держать в порядке такой большой дом, должно быть, нелегко, — произносит он между глотками.

Она кивает в знак согласия. Нельзя говорить ему о своих заботах — и все же она должна рассказать ему все. И о надобности в слугах тоже, потому что именно ей приходится оттирать кухонный пол с песком; именно ей приходится подметать комнаты и наводить глянец на мебель. А приходящие помогать женщины с ферм чересчур болтливы и слишком явно проявляют радость от ее стесненного положения. Именно она покупает все, что нужно к столу, и поддерживает в каминах огонь; правда, это все с помощью Лиззи. Порой господину Деллеру приходится обойтись холодным мясом, потому что на готовку не остается времени.

— У меня, — осторожно говорит она, — гораздо больше работы, чем мне хотелось бы. Правда, стирку у нас берут прачки из деревни. — Она смолкает, а Уильям глотает суп, приправленный разочарованием. Неужели они совсем бедны? — Большая часть нашей провизии растет у нас в огороде под присмотром Джема. И еще мальчик, племянник Лиззи, — он доставляет нам хлеб и прочее.

— Это тот парнишка, который принес мне ваше письмо?

Синтия кивает:

— Скоро его отдадут в учение кузнецу, и тогда мы останемся без него.

Лицо Уильяма выражает сочувствие. Краем глаза она неотрывно наблюдает за ним, примечая каждую мелочь: как он склоняется над тарелкой; как погружает в нее ложку, пока та не заполнится до краев супом (в детстве она называла такой суп «прудик с травкой»); как выпрямляется, не желая казаться деревенщиной; как ждет, пока с луковых волоконец стечет бульон; как затем несет ложку ко рту. Одна капля все же падает на стол. Он поспешно стирает ее пальцем, а она делает вид, будто ничего не заметила, будто всецело занята обрыванием стручков с сухого донника. Если отец сильно поранился при падении, завтра нужно будет сделать для него припарку.

— Вам понравилось, господин Страуд?

— Восхитительно. Благодарю вас.

О чем говорили эти двое мужчин? Какие планы относительно нее они строили? Уильям отламывает хлеб, а она смотрит, как на тыльной стороне его рук под кожей ходят мышцы. Он далеко не красавец: у него крупный, слегка приплюснутый нос и тонкие губы скупца (незаслуженно!). Но руки у него такие же большие, как у отца (только старость не скрючила их, сделав похожими на когтистые лапы). В его руках ей видится нечто простодушно-животное, они в немалой степени отражают натуру своего обладателя. Перед тем, как приступить к еде, Уильям поддернул рукава, приобнажив руки, загорелые с тыльной стороны и более бледные с внутренней, где просвечивают вены. Темные волоски начинают расти от самого его запястья.

Неприлично, что они оказались на виду, но ей приятно видеть их. Она сравнивает те черты Уильяма, которые ей удается разглядеть, с впалыми линиями сложения отца, с мосластой фигурой садовника, напоминающей тритона, и все больше убеждается в том, что Уильям Страуд самый красивый мужчина из всех, кого она знает.

— Мисс Деллер, могу я спросить вас?

— Да, конечно же.

Уильям начинает было вытирать тарелку куском хлеба, но, едва поймав себя за этим занятием, оставляет его.

— Мне показалось, ваш отец разочаровался в том, чему посвятил свою жизнь. Как бы это объяснить?.. Я хочу сказать, что его талант не оценили ни двор, ни республика. Его работы дышат правдой жизни, но он почти не получал вознаграждения за них. И найти себе покровителя, чтобы спокойно следовать своим идеалам, ему не удалось.

Синтия не отвечает.

— Надеялся ли он на упрочение своего положения при короле? Ну хотя бы до того времени, как Питер Лели отнял у него место главного художника?

— Отец никогда не посвящал меня в свои дела.

Раздосадованный Уильям смолкает. Синтия корит за себя за неуместную резкость ответа. Ей нужно было продолжить разговор, ободрить его, ведь лишь когда он говорит, она получает право поднять на него глаза. Ей вспоминается их первая встреча. Уильям был тогда долговязым нервным подростком с едва пробившимся над верхней губой пушком и басовитым голосом, то и дело срывавшимся на фальцет. За свои двенадцать лет она еще ни разу не видела никого подобного ему. Поначалу она питала к нему зависть, видя, как отец делает из Мельникова сына сельского сквайра, доверяет ему читать и изучать книги, к которым ей не разрешалось даже прикасаться, и поправляет его рисунки. Но потом она, под предлогом облегчения труда служанки, стала все чаще посещать их во время занятий, принося булочки и легкое пиво. И все для того, чтобы вновь увидеть хмурого юношу во время его уроков; чтобы побыть, пусть недолго, в обществе этих двух мужчин, таких разных: зрелого и юного, близкого и чужого. Уильям хмурился, заливался румянцем, его взгляд не отрывался от листа. Она не помнила, оскорблялась ли тем, что он всегда смотрел в сторону. При виде Уильяма ей часто вспоминались ученики отца, которых она видела в прежние годы, — те, что изнывали от городской жары, тонкими мазками создавая фон на картинах учителя.

— Художника, который работал один, он сделал очень много, — решается продолжить Уильям.

— Не совсем один, господин Страуд.

— Ах вот что… а разве нет? Насколько я понял, он работал без помощников.

— Когда он приезжал сюда, именно так и было.

— Так, значит, в Лондоне ассистенты у него были?

Синтия сплетает пальцы и опускает взгляд под напором вопросов Уильяма:

— Возможно, меня подводит память… или я просто ошибаюсь. Как бы то ни было, сейчас это уже вряд ли важно.

И снова она отстранила его от себя сдержанной сухостью ответа. Как глупо! На переносице Уильяма появляется похожая на шрам морщина, и он принимается пальцем гонять по столу хлебные крошки.

— Ох! — Вскочив, Синтия отыскивает что-то на верхней полке. — Он велел отдать вам это.

Уильям принимает из ее рук небольшой футляр орехового дерева, недавно заново натертый льняным маслом. Он узнает его: это коробочка для акварелей господина Деллера.

— Боже мой! — Охваченный надеждой, он поспешно открывает ее, но там, где должны быть брикетики красок, лишь пятна от них на слоновой кости. Палец его, словно сам по себе, ведет по ребрам пустых углублений. Что означает этот подарок? Должно быть, это насмешка старика. Он чувствует, что кровь бросается ему в лицо, но не может ничего поделать с этим. Уильям со своим бесплодным талантом способен творить искусство точно так же, как Деллер был бы способен написать картину с пустой коробочкой для красок.

— Он хранит ее с юности, — поясняет Синтия. — Для него это очень ценная вещь. Верните ей ее назначение.

Уильям кивает и улыбается, чувствуя, что для этого ему пришлось разжать стиснутые зубы.

— Вы помните, — говорит Синтия, — Генри Пичем 37 в «Совершенном джентльмене» писал…

— Вы читали Пичема?!

— «Кто не умеет писать миниатюру, тот еще не достиг совершенства».

Уильям ошеломлен свидетельством ее учености. Он помнит эту книгу и угнетающее впечатление, которое она оставила, заставив его почувствовать себя бесконечно далеким от своей цели — блохой у подножия холма. Молодым человеком он писал мало и без особого стиля; он умел танцевать только сельские танцы, которым так грациозно подражали в знатных кругах. Лишь искусство давало ему надежду стать совершеннее, и он усердно посвящал себя занятиям живописью и рисунком. Он по многу раз повторял наброски мимики и жестов, срисовывал анатомию из книг учителя. Согласно Пичему, натренированный глаз очень важен для живописца. Уильям считал, что это верно, и приучал свой дух к стилю, а разум — к порядку. Но все эти занятия не помогли ему узнать господина Деллера лучше.