Театр на Арбатской площади - Могилевская Софья Абрамовна (бесплатные версии книг txt) 📗
Санька проводила ее глазами, вздохнула: славно быть такой пташкой — с ветки на ветку перепархивать, щебетать, веселиться и ни о чем не думать… Что поделаешь, не у всех такой нрав. Она, Санька, так не может.
Она постояла возле крыльца, собираясь с духом. Ох, и боязно! Сердце то бухает в груди, а то вдруг замирает… Может, повернуть обратно? Дедушка Акимыч не прогонит, обрадуется: «Сударушка, ты ли?»
Однако превозмогла себя, не ушла. Огляделась. Домишко так себе, неказистый на вид: четыре оконца да светелка под крышей. И обветшалый весь, и облез весь, и покосился…
Наконец решившись, Санька вошла в калитку и легонько стукнула в ту боковую дверь, на которую ей указала Анюта.
Услыхала в ответ:
— Входи, коли пришла…
Споткнувшись о пустое ведро, вошла в темные сени, потом шагнула в полуотворенную дверь и тотчас увидела бабу — здоровенную и краснощекую, поперек себя шире.
Баба спросила басовитым голосом:
— Отколь явилася?
Санька ответила.
Баба, с пристрастием оглядев ее с ног до головы, промолвила:
— Ишь ты, пригожая…
Помолчав, спросила:
— Не беглая?
— Батюшка вольный, от себя огороды держит.
Баба опять помолчала. Потом давай дальше пытать:
— Дома-то почему не живется?
— Мачеха, потому и не живется, — с неохотой объяснила Санька.
Толстуха обтерла руки о подол сарафана, поправила на голове повойник и сказала:
— Ладно, пойду доложу моей-то… Поди, уже проснулась.
Санька удивилась: как же не проснуться-то? Время ведь за полдень. Неужто до сей поры спит?
Через минуту толстуха воротилась. Сказала басом:
— Евдокией меня зови. Кухарка у мамзели. Иди, ждет… Следом за Евдокией Санька прошла в комнаты. Озиралась по пути, во все стороны вертела головой: ничего себе, богато живет мамзель! И зеркало большое на стене, и всякие картины понавешаны. А стульчики крыты голубым атласом. Загляденье, на такие и сесть боязно.
В спальной комнате возле незастеленной кровати — видно, только-только пробудилась — в низком креслице сидела мамзель Розина. Заспанная, неприбранная, в розовом капоте, весьма грязном на вид, в кружевном чепце с розовыми бантами.
Увидев Саньку, залопотала что-то непонятное. Потом, коверкая русские слова, спросила, как звать ее.
Санька назвалась.
— Санья? — чуть нараспев переспросила она. — Очень хороший имя! — И еще несколько раз повторила, будто затверживая: — Санья, Санья, Санья…
«Господи! — подумала Санька. — Сроду никто меня так не величал! Санья… Что тут хорошего?»
— Как будем, Евдокия? — советуясь с кухаркой, спросила ее будущая хозяйка.
— Да ничего девка. Пригожая больно.
— Как? Соттеп!?
— Говорю, красивая. По-вашему — шарман, что ли?
Мамзель Розина кивнула и улыбнулась Саньке.
— Но сие еще не страшно ведь?
— Ну, коли работать будет…
Тут Санька поняла, что ежели желает здесь остаться, должна постоять за себя. А ей не то чтобы хотелось остаться, но надо же. И мамзель вроде бы ничего себе. Чуть прищуривая глаза и улыбаясь, отчего на щеках ее заиграли ямочки, сказала:
— Я работать могу. Все, чего надо, сделаю. И полы вымою, и дров нарублю, постирать — постираю… Все могу! Не лыком шита, не жантильная…
— Чего? Чего? — не поняла француженка. — Соттеп!?
— Да толкует: могу, мол, хорошо работать, — объяснила Евдокия.
— Тогда так, — промолвила мамзель Розина. — Тогда пусть… И Санька поняла, что мамзель Розина взяла ее к себе в услужение.
Когда они вернулись на кухню, кухарка спросила:
— Небось есть хочешь?
Санька была голодна и не стала отнекиваться. А когда наелась досыта, Евдокия велела ей приниматься за дела: перво-наперво натаскать из колодца побольше воды.
Не успела наносить полну кадку, как послышался голос госпожи:
— Санья, кофей… быстро, быстро!
И пошло, и пошло с раннего утра до поздней ночи: «Санька, притащи воды… Санька, наруби дров… Санья, Санья, где мой башмаки? Санька, в лавку беги! Будь мой кауфер, Санья…»
У Евдокии стала девчонкой на побегушках, у барыни — нечто вроде камеристки, иными словами — комнатной служанки.
Но это бы ничего. На это Санька не роптала. Работать привыкла, была понятлива, проворна, ловка. Другое было не под силу.
В прежнем ее доме — теперь тот дом она уже перестала считать своим родным домом, вроде бы отрезана навсегда, — там поднимались с первыми петухами. Зимой — затемно, летом — на заре. Зато и ложились ранехонько: куры на нашест и они на боковую.
А здесь, здесь-то…
Ее новая хозяйка просыпалась далеко за полдень, и вся Санькина беготня начиналась ближе к вечеру, когда та отправлялась в театр — то в комедии, то еще чего-нибудь представлять. А коли не в театр, так ехала к именитым людям романсы петь. А то и вовсе танцевать на балу до утра. Все равно куда, однако же беспременно каждый вечер куда-нибудь да уезжала.
У Саньки же под вечер работа всегда одна и та же. Сперва воды принести и помочь мамзели дочиста умыться. Потом наряд приготовить, какой прикажут. Потом раздеть барыню. Потом одеть барыню да сперва крепко-накрепко затянуть на ней шнуровку корсажа. Опять же причесать надобно, чтобы локоны а ля грек висели. А причесывать Санька быстро научилась, даже мамзель Розина прежнего куафера прогнала. Вот как!
И наконец, когда все готово, надобно еще за наемной каретой сбегать, если ко времени не подана. А бывала карета ко времени не подана, если мамзель Розина денег извозчику Ермолаю долго не давала. И тут у Саньки работа — Ермолая упрашивать: да отдаст мамзель деньги, ведь это в театре не платят, а как Заплатят, все сполна отдаст. А карету подать надобно — на улицах лужи, мамзель Розине никак нельзя в атласных туфельках по лужам в театр идти.
Беготни, вертовни часа на три, а то и поболее того. Ног под собой не чуя, носилась Санька по комнатам. Но вот лошади по мостовой — пок-цок-цок… Слава те господи, укатила госпожа!
Теперь хорошо бы присесть, вздохнуть, очухаться. Не тут-то было! Евдокия начинает командовать: Санька, унеси! Санька, принеси! Санька, подай! Санька, прими… И пошло звенеть Сань-кино имя — таким же порядком, как в прежнем доме, — по всем углам и закоулочкам.
Наконец и у Евдокии день на исходе. Зевнет во весь рот, потянется так, что всеми косточками хрустнет, сладко перекрестится и завалится спать до утра. Тут скорее и Саньке на дерюжку, постланную для нее в теплых сенях под лесенкою. И спать, спать, спать…
Но и первого сна не успевает досмотреть, как под окнами снова: цок-цок-цок… — мамзель Розина домой воротилась. Из театра ли, с бала али из гостей — для Саньки всё одно. Полусонная бежит отворять дверь. А там снова: и раздень, и волосы на ночь убери, и в постель уложи, и все, что по полу да по креслам раскидано, прибери, и еще по пути много всяких разных дел наберется.
Только приляжет на свою дерюжку, только провалится в сон, Евдокия за плечо тормошит:
— Поднимайся, девка. Вода в кадке на исходе. Да кое-чего в лавке надобно взять, барыня приказали. Живее, поторапливайся!
О господи, никак, утро? Неужто ночь минула?
— Сейчас, сейчас, Евдокиюшка… Дай очухаться… Хоть бы еще поспать, самую малость!
Первое время весь день ходила Саня в каком-то тумане, будто очумелая. Чуть ли не на ходу дремала. Перед глазами мутные круги плавали. До чего дело дошло: пошли с Евдокией к ранней обедне — уснула, стоя на коленях. Рассказать кому — совесть не позволит.
Похудела, побледнела, смуглый румянец напрочь слинял со щек. Как-то с превеликим трудом вырвалась навестить дедушку Акимыча, там, кстати, и Анютка сидела. Так оба вместе, в один голос заохали:
— Ох, сударушка…
— Ой, Санечка…
Вернувшись домой, Санька кинулась в зеркало смотреться. Глянула на себя, поморщилась. Ну и ну!.. Только глазищи с кулак да брови вразлет, а более ничего на лице не осталось. До того отощала, что вот-вот и переломится пополам.
Эх, девка, девка, жизнь-то у тебя незавидная, что и говорить! А что делать? Не идти же обратно в дом, где мачеха Степанида. Та и вовсе со света сживет.
