Салават Юлаев - Злобин Степан Павлович (читаем книги .TXT) 📗
Только с наступлением темноты разгорались костры вблизи шалашей, и едва живые от усталости люди после рабочего дня сходились на отдых. Тут заводились беседы о тайном, заветном, о том, чего ждал весь народ, — о воле…
— Хотел государь господам сокращенье сделать, хрестьян-то на волю спустить, ан бояре прознали, схватили его да в тюрьму… — вполголоса говорил старик у костра.
— Госу-да-аря! — удивлённо шептали вокруг. — Да чья же злодейская рука поднялася?! Ведь государь только крикнул бы слово…
— Вот то-то, что крикнуть никак не поспел!.. Тихомолком в темницу его, а супругу его на престол… Ты, мол, матушка государыня, правь народом, а мужьев мы тебе сколько хошь непохуже сыщем! Сдалася!.. — Старик снизил голос до шёпота, оглянулся. — Хотели бояре царя погубить, да спас от напасти служивый — солдатик стоял в карауле при ём, при самом-то… Платьем с ним обменялся — спустил… И ушёл Петра Федорыч, государь всероссийский, дай бог ему здравья, и ходит поныне и бродит… Видал человека я одного — говорит, повстречался с ним в Киевской лавре, государь-то, мол, богу молится. Припал головушкой в ножки святому угоднику, плачет, а голову поднял — и тот человек, мой знакомец, его и признал: лик-то царский сияет! И знакомец мой тоже рядом припал на колени да тайно спрошает: когда же, мол, в силе и славе к народу придёшь, государь? А тот ему тихо: мол, час не приспел, как приспеет — тогда объявлюсь, злодеев моих покоряти под нози, а ты, говорит, иди по земле разглашай, чтобы ждали…
— Ить ждать-то невмочь! — вздыхали вокруг. — Никому ведь житья не стало. Кто живёт во добре? Крестьянам — беда, работному люду — хоть в петлю, солдатам — собачье житьё… Бывало в бурлацтве приволье, а ныне гулящих хватают — в колодки да в цепи куют, да сдают в рудокопы…
— А встанет народ, не стерпит! На Волге в пещерке Степан Тимофеич-тотоже ждёт часу. Ить голову на Москве-то срубили тогда не ему. Он в Москву-реку в воду мырнул, а вышел на Волге да скрылся в пещерке…
— Каб вместе-то с государем приспел на великое дело!..
— Не токмо что на бояр — и на заводчиков, и на больших купцов, на приказчиков-управителей вроде нашего немца — на всех народ сыщет управу!
— Немцу нашему несдобровать! Кто народу обидчик, с тех спросится крепко, — негромко, но оживлённо заговорили вокруг костра.
— А сколь, братцы, немцев в России над русским народом лютует — помыслить-то только!
— Да им что русак, что татар, что башкирец — одна цена. Как намедни-то он старшину. Я мыслил, башкирцы его на куски раздерут, — ан стерпели!
— И стерпишь! Ведь тут — либо ныне стерпи, либо завтра натерпишься путце!
— Братцы, каша поспела! — позвал кашевар.
У других костров также недолгий свой отдых рабочие проводили за беседой: там кто-то рассказывал бабкину сказку про Кривду и Правду, там спорили о волшебных счастливых травах…
Возле палатки немца стояли несколько человек, провинившихся за последний рабочий день, — немец собрался чинить им допрос и расправу. Все знали, что кончится дело плетьми. К побоям привыкли, и неминучие плети были уже не страшны. Хотелось только, чтоб немец «не вытягивал душу» проклятой и нудной отчиткой, от которой сосало под ложечкой и мутило тошнотой.
— Косяин заботился на тебе, а ты ворофаль! Уф, какой стидны позор на рабочий люди! Господь бог указаль трудиться на пот лица, а ти нехороши лентяйка! Дурной шеловек, нишего не стоиль такой шеловек. Пфуй, такой шеловек! Хлеб кушать хочешь, работа делать не хочешь… За такой шеловек мне ошень печаль, и косяин печаль, и сам господь бог печаль за такой шеловек!.. Теперь тебя плети лупить отдам, как скотин. Разум нет — плети лупить!.. Шеловек долшон все разуметь без плеть… — подражая немцу, отчитывал прочих провинившихся товарищей один из бывалых рабочих, пока немец ужинал у себя в палатке, откуда сквозь слюдяное оконце сочился бледный мерцающий отсвет свечи.
Несмотря на своё невесёлое ожидание, остальные, слушая зубоскала, не могли удержать усмешки.
Меркли последние краски зари в облаках, с реки поднялась пока ещё чуть заметная дымка тумана, вечерний прохладный ветер повеял запахом осени… У одного из костров занялась протяжная волжская песня.
Над огнями рабочего стана проплыла тяжело и бесшумно большая сова.
И вдруг по всему лагерю раздался в воздухе какой-то необычный свист, в двух-трёх местах послышались крики боли, свист повторился, и тут только поняли всё, что на стан их сыплются стрелы. Одна из стрел угодила в палатку немца. Плотинный мастер выскочил из палатки, а в лагере уже начался переполох, потому что целая туча стрел пролетела над станом, а вслед за тем от нежилой башкирской деревни послышались крики и визг скакавших в набег башкир…
И рабочие, и плотинный мастер не раз слыхали о том, как башкиры дрались за свои земли. Расширенным в страхе глазам строителей вместо трёх десятков юнцов представилась тысячная орда повстанцев, скачущая в мстительный, кровавый набег, и, бросив свой стан, строители пустились бежать вдоль берега… Стрелы свистали вдогонку, они почти не приносили вреда, но раз поддавшуюся страху толпу было не успокоить, не образумить… Да и кому образумить? Плотинный мастер был сам не воин, а у строителей не было желания сражаться с грозною силой невидимого во мраке врага.
В неистовой ярости, опьянённые лёгкой победой, напали юнцы на лагерь, брошенный русскими.
— В воду! Все в воду! — кричал Салават, швыряя в течение реки какой-то неведомый инструмент, найденный в палатке у немца. — В огонь! Жги, чтобы от них ничего не осталось! — кричал он, кинув в костёр сорванную с кольев палатку плотинного мастера.
Кинзя с сожалением вертел в руках лесорубный топор.
— Что смотришь?! — крикнул в лицо ему Салават.
— Хороший топор…
— В воду кидай! — неумолимо потребовал предводитель набега.
— Пила… — заикнулся кто-то другой.
— В воду! — выкрикнул Салават.
И в воду летели брошенные шапки и сапоги, топоры, пилы, ломы, кувалды, котомки с добришком рабочих, котелки с пищей и всё, что осталось в покинутом стане строителей.
— В воду! В воду! — кричали мальчишки, кидая всё, что попало, пока не осталось от строителей никакого следа.
Так кончили они расправу с лагерем, потом стащили к берегу и сбросили в воду заготовленные бревна, раскидали землю, натасканную для постройки плотины, и только тогда, вскочив по коням, помчались домой…
Они возвращались героями, пьяные победой. Они пели удалые песни, и их рассказы о всех событиях этой ночи казались им достойными славы дедов. Они ждали похвал со стороны стариков, но вместо похвал услыхали только укоры.
— Быть беде! — с упрёком сказал Юлай Салавату. — Тебе, Салават, надо бежать не позже нынешней ночи.
— Куда? Бежать со своих кочевок, от своего народа?!
— Бежать без оглядки, — с горечью подтвердил отец. — Забыть своё имя, свой край, отца, мать, жену…
— Я победил русских, — гордо сказал Салават. — Они бежали от нас, как зайцы, а ты говоришь — мне бежать от них?! Ты, атам, привык их страшиться. Смотри — они не посмеют больше вернуться в свой табор, рубить лес и строить плотину. Я говорю — не посмеют.
И в самом деле, прошёл день, другой, третий. Салават с товарищами всё время держали разъезды между кочевьями и зимовкой; с затаённым сердцем высматривали они, не появятся ли снова строители возле своего разорённого стана, но вырубка была пустынна, раз только заметили лисицу, которая по-хозяйски копалась в куче отбросов, сваленной русскими.
Прошла неделя и две недели…
— Я говорил, атам! — торжествовал Салават. — Их только не нужно бояться. Они успели уже забыть те времена, когда среди нас были батыры. Я не зря натянул лук Ш'гали-Ш'кмана… Вот близится осень, и мы придём на зимовье, и дома наших дедов не залиты водой. Мы будем в них жить, как жили отцы.
Удивительно было для всех, что купец так легко отступился. Многие верили в то, что лук Ш'гали-Ш'кмана таит в себе волшебную силу и удача будет всегда сопутствовать удальцу Салавату. Особенно верила в это молодёжь, бывшая с Салаватом в набеге.
