Угрюм-река - Шишков Вячеслав Яковлевич (читать книги онлайн бесплатно серию книг .txt) 📗

Только утром, среди мертвых, на телеге нашла его Марья. Правый глаз убитого открыт.

– Живой! – не своим голосом крикнула она. – Митрий, Митрий! Вставай... – Подняла его голову, сняла картуз, – на темени мозг, из раны пуля выпала.

Она заулыбалась и тихонечко заплакала. Она три дня была в испуге, не помнила, что с нею. На четвертый день бросилась с камня в Угрюм-реку. А там, на бойне, много народу собралось, ребята, старики и женщины.

Был неутешный большой плач.

Подбирали весь вечер, до глухой ночи. Труп Константина Фаркова увез на своей лошади сын. По всему поселку, в каждом домище, домочке, избе, в каждом бараке, землянке и всюду – настроение свинцовое, мрачное. Как будто всю местность, весь мир охватило моровое поветрие.

Темно и тихо. Народ ушел. Но там, на бойне, еще не все мертвецы подобраны. Многосемейный слесарь Пров, – тот, что когда-то беседовал в бараке с Ниной, – со стоном приподнялся на локтях, привалился разбитым плечом к двум лежавшим друг на друге покойникам: «Ой, смерть моя!..»

Идут два стражника. Слесарь Пров взмолил:

– Милые, дайте тряпочку либо платочек, рану мне перевязать...

Бородатый, весь изрытый оспой стражник, рассматривая с фонарем убитых, присел возле одного и поспешно стал разжимать его стиснутую в кулак ладонь.

– Погоди, гадина... Я живой еще, – прохрипел тяжко раненный. – Вот умру, тогда твое кольцо...

После второго залпа, когда многие рабочие повалились на землю, отец Ипат крикнул: «Народ бьют!» – закачался, упал; паралич поразил правую половину тела, отнялся язык.

Теперь отец Ипат дома, на кровати. Мычит, мечется, плачет. Манечка в отчаянии. Лик дьякона Ферапонта почернел. Злоба на всех и, вместе с жалостью, злоба на Прохора.

В котловине, где груда мертвецов, вечер и ночь проходят в сосущей сердце жути.

По настоянию судьи был произведен в присутствии понятых осмотр убитых: кто куда ранен, опознания, протоколы. Руководят судья и врач. Родственники убитых, перешагивая через трупы, разыскивают своих. Как безумные кидаются на похолодевших близких, стараясь лаской, слезами, дыханием согреть их, оживить. Их стоны режут ножами каждую живую душу. Стоны летят во все стороны тайги. В тайге пугаются белки, поджимают уши медведи, горько плачет птица выпь. Тьма содрогается, тьма гасит звезды.

Отец Александр записывает в дневник кровавое событие. Кухарка подает приказ жандармского ротмистра:

«Именем закона запрещаю вам отпевать рабочих в храме, также хоронить в церковной ограде и на кладбищах. Для них будут вырыты ямы около ледников, и там отпоете понесших наказание крамольников без всякой торжественности».

Отец Александр по-сердитому крякнул и первый раз в жизни выругался:

– Паршивый черт! Изувер! На-ка, выкуси.

Встал, весь смятенный, пронизанный нервной дрожью, и быстро пошел в больницу напутствовать умирающих. Глухая ночь.

Ночью летели телеграммы ротмистра губернатору и в Петербург. Выдержки из телеграммы:

Урядники, стражники, пристав – вся эта свора, подкрепленная состоявшими на службе казаками, рыскала возле бараков, по тайге, стараясь схватить подозреваемых зачинщиков. Были пойманы тридцать человек правых и неправых и той же ночью отосланы в тюрьму. Кое-кто из политических, пользуясь всеобщей суматохой и невнятицей, бесследно скрылся.

Анна Иннокентьевна в сопровождении своего кучера спешно уехала ночевать к отцу. Ей показалось, что ее муж опять сошел с ума. Действительно, когда весть о расстреле разнеслась повсюду, Петр Данилыч, весь пегий, давно небритый, распахнул окно в пустынную тайгу, охватившую со всех сторон его новое жилище, и до хрипоты целый час орал в пустой простор:

– Ребята! Рабочие! Мой сын преступник... Мой сын христопродавец. Не слушайтесь его!.. Я – хозяин. Я вам дам денег сколько пожелаете. Все мое – все ваше. Ура, ребята, ура!..

Срочная ночная телеграмма:

Отец Александр, весь измученный, вернулся из больницы лишь ранним утром. Шатаясь, едва добрался до кровати. Одежда, руки его в крови, старуха-кухарка испугалась.

Ротмистр ночевал в народном доме, под охраной солдат.

Кэтти и техник Матвеев ночевали у Протасова.

Возле больницы спали вповалку на лугу, сидели, ходили старики, женщины, ребята – родственники раненых. Умерших выносили из больницы в церковь, открытую после резкого препирательства священника с бароном.

В десять часов утра бравый офицер Борзятников постучался в квартиру Кэтти. Механик, у которого она квартировала, сказал, что барышня ушла еще вчера и домой не возвращалась. Скорей всего – она у инженера Протасова, она вчера вела его, больного, под руку. Скорей всего она там. Она теперь... Знаете?.. Как бы вам сказать...

Офицер Борзятников позвонил к Протасову. С треском распахнулось окно:

– Что вам угодно?

– Простите... Не у вас ли Екатерина Львовна?

– Убирайтесь к черту! – И Протасов закрыл окно.

Ошарашенный Борзятников, вдруг побагровев, топнул, плюнул и – марш-марш в народный дом.

– Знаешь, черт побери, скандал... Знаешь, оскорбление, знаешь, честь мундира... – брызгая слюной, кричал он в лицо Усачева, стягивавшего набрюшником тучный свой живот.

Усачев, слушая жалобы товарища, пыхтел, кряхтел.

– Да, да! Дуэль!.. Прошу тебя быть моим секундантом.

– Плюнь... Какие теперь дуэли? Да он, штафирка, и стрелять-то не умеет...

– Но оскорбление... Но честь мундира!

– Плюнь.

– Во всяком случае, я ему публично набью морду.

– Плю-у-нь, – тянул толстяк.

– А потом плюну... Да, да! Прямо в харю.

Подошел ротмистр фон Пфеффер. Офицеры смолкли. Ротмистр бодрился, стараясь принять позу Наполеона после Аустерлицкого боя. Но под ввалившимися глазами – тени страха. Бачки дрожат, топорщатся.

– Какая, господа, досада! Этот чумазый докторишка отказался бальзамировать тело прокурора, говорит, что нечем. Нет того, нет сего. Вот дыра! Но, помилуйте, ведь у покойного Черношварца супруга, дети, мать... Нет, это из рук вон... Это, это, это... черт его знает что!

Он козырнул, быстро пошел, позвякивая шпорами, и вдруг остановился.

– А знаете? Очень жаль, очень жаль, господа, что я своевременно не арестовал этого... этого... Протасова, – вполоборота бросил он офицерам: – Помилуйте-с, господа... Он распропагандировал рабочих, он заварил всю кашу... Жаль, жаль...

– Я тоже очень жалею, барон, – сотрясаясь брюхом и плечами, беззвучно засмеялся Усачев, – я очень жалею, что наша пулька не ужалила его...

Барон подмигнул, козырнул и, подняв плечи, вышел. Как только остался он один, маска величавой бодрости враз сползла с его лица. Он, в сущности, был крайне удручен. Мрачные предчувствия не покидали его. Ему всюду чудились следившие за ним глаза врагов. Переодетые в рабочих жандармы доложили ему, что среди забастовщиков слышатся угрозы убить его. Он считал себя обреченным и перевел жене еще две тысячи рублей.

На механическом заводе, при участии дьякона Ферапонта, мастера-литейщики готовили свинцовый гроб для прокурора. В бараках, землянках, хижинах тяп-ляпали деревянные гробы. Сын Константина Фаркова, роняя пот и слезы, долбил отцу кедровую колоду.