Петербургские трущобы. Том 1 - Крестовский Всеволод Владимирович (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗
– Брр… как здесь холодно… холодно… – болезненно-слабым голосом и словно бессознательно произнесла она, так что звук этого голоса даже несколько испугал старушку: ей показалось, будто осужденная не то в горячке, не то помешалась.
– Нет, это вам так кажется. – заботливо поторопилась она успокоить ее. – Давайте-ка, я вам помогу одеться – теплее будет… Я вот и платье вам принесла.
Бероева с помощью ее поднялась с постели.
– Вот вам чистая рубаха – надо уж непременно во все чистое одеться, – говорила старушка, помогая ей при этом эшафотном туалете, – вот умоемся сейчас – водица-то холодненькая, освежит немножко…
И Мавра Кузьминишна старалась как можно более разговорить осужденную, желая всем сердцем отвлечь и разбить посредством этого ее мрачные мысли. Бероева одела, наконец, «позорное» платье черного цвета – и туалет ее был кончен.
– Мне дурно… – через силу проговорила она со стоном и, мертвенно-бледная, опустилась на руки старушки.
Та усадила ее на кровать, суетливо подала напиться кружку воды да виски смочила.
Бероевой через минуту несколько полегчало.
– Тоска… Ах, какая тоска… Под сердцем гложет… – снова болезненно заговорила она, в изнеможении хватаясь рукою то за грудь, то за голову. – Страшно… страшно мне… О, если бы можно было умереть в эту минуту! Господи! боже мой! Дай ты мне это счастье, пошли ты мне смерть! – истерически воскликнула она и тяжко зарыдала. – Мавра Кузьминишна!..
И с этим воплем арестантка, словно в предсмертной, метающейся тоске, поникла головою на грудь неотступно стоявшей перед нею старухи и обвила ее своими бессильными руками. Добрая женщина при виде такого раздирающего душу горя и сама страдала в эту минуту, хотя много и много раз на своем старушечьем веку доводилось ей снаряжать на эшафот осужденных. По щекам Мавры Кузьминишны неудержимо текли слезы, но она все-таки не переставала ободрять арестантку.
– Перестаньте, вы убьете себя, – сказала она ей решительно и строго.
– Да, убью!.. Я хочу убить себя! – с какой-то мрачной, полупомешанной восторженностью откликнулась Бероева.
– Опомнитесь: у вас есть дети… Грешно вам желать этого! – еще больше возвысила та голос, и эти слова, словно электрический удар, пронзили все существо осужденной. Она встрепенулась, быстро обтерла свои слезы и выпрямилась с необыкновенно энергической решимостью.
– Так!.. Да, это правда, – спасибо вам, – сказала она голосом, которому усиливалась придать все возможное спокойствие, и с благодарностью посмотрела в глаза старухи.
– Добрая моя!.. Да вы плачете! Вам жаль меня?.. Мавра Кузьминишна, вы – честный, хороший вы человек! Вот все, чем могу отплатить вам за это…
И она крепко пожала ей руки.
– Ну, теперь я спокойна… Пойдемте, Мавра Кузьминишна, – я готова.
Арестантка сделала несколько твердых шагов к своей двери, но перед нею замедлилась.
– Впрочем, нет, – промолвила она, возвращаясь, – простимся прежде… Вы мне были здесь и другом, и матерью. Благословите меня.
И старушка медленно и набожно стала осенять крестным знамением ее благоговейно склоненную голову.
Бероева тихо и долго приникла губами к благословившей ее руке и с твердым спокойствием вышла за дверь секретного нумера.
Семь часов утра. На улицах еще мало движения; снует только чернорабочий люд, кухарки торопливо шлепают на рынок, горничные шмыгают в булочную, мещанка-ремесленница проюркнула в мелочную лавочку – взять на гривну топленых сливочек к кофеишке грешному, дворники панель подметают, да шныряют из ворот в ворота разносчики с криками: «Рыба жива, сиги-ерши живые огурцы, зелены, говядина свежая». В воздухе носится тот утренний гул, который обыкновенно возвещает начало движения к жизни пробудившегося города.
Но вот среди этого гула послышался на перекрестке резкий грохот барабана, – любопытные взоры прохожих внимательно обращаются в ту сторону… Что там такое? Толпа народа валит… солдаты, штыки… над толпою чернеется что-то… Из всех подъездов и подворотень, из всех дверей мелочных лавчонок навстречу выскакивает всевозможный рабочий и черный люд, привлеченный барабанным боем.
Приближается торжественный поезд.
Шагов на тридцать опередивши его, бог знает зачем и для чего, ковыляет, широко размахивая руками, полицейский солдат, каска от торопливости и ходьбы как-то комично сдвинулась у него набок, лицо выражает начальственную строгость и озабоченность: видно, что полицейский чувствует, будто и он тоже власть имущий, поэтому отгоняющим образом помахивает порою на встречную скучившую толпу и все ковыляет, все ковыляет так торопливо, словно чувствует, что спешит по необычайно важному делу.
Вот на статных и рослых конях, плавно покачиваясь, выступают жандармы с обнаженными саблями, а за ними гарнизонный офицер и два барабанщика, которые на каждом перекрестке начинают выколачивать тот отвратительно действующий на нервы бой, который обыкновенно раздается, когда расстреливают или вешают человека, или когда ведут его к позорному столбу на эшафоте. За барабанщиками – каре штыков, а по бокам процессии – опять-таки статные кони жандармов, и посреди этого конвоя медленно подвигается вперед, слегка покачиваясь в стороны, позорная колесница, на которой высоко утвержден дощатый черный помост, на помосте столб и скамейка, а на скамейке сидит человеческая фигура – затылком вперед – в черной шапочке и в безобразном сером армяке без воротника – для того, чтобы лицо было больше открыто, чтобы нельзя было как-нибудь спрятать хоть нижнюю часть его. Руки этой фигуры позади туловища прикручены назад, а на груди повешена черная доска с крупной белой надписью: «За покушение к убийству». За позорными дрогами едут два заплечные мастера: один – приземистый и молодой, другой – рыжебородый, высокий и плечистый, – оба в надлежащем костюме, приличном этому обстоятельству, и везут они с собою, для проформы, «скрипку» – узенький черный ящик, в котором хранится «инструмент», то есть казенные клейма с принадлежностью и ременные плети; за палачами едут – полицейский пристав, исполняющий казнь, и секретарь со стряпчим, а позади их – священник в эпитрахили и скуфейке, с крестом в руке; и, наконец, все это шествие замыкается толпою любопытно глазеющего народа, который валом валит вслед колеснице и порывается во что бы то ни стало заглянуть в лицо преступнице, чтобы поглядеть, «какая такая она есть из себя-то».
Бросьте взгляд на физиономии этой бегущей толпы – и сколько различных оттенков мысли и чувства уловите вы в одном этом беглом обзоре! Тут найдется и тупое, овечье любопытство, и недоумело-запуганный страх, и своего рода фланерское равнодушие, и какой-то тоскливый болящий оттенок в движении глаз и личных мускулов, но более всего, как самое характерное проявление отношений толпы к преступнику, прочтете вы на лицах сострадающее, грустное, христиански-человеческое чувство. Попадется прохожий навстречу, взглянет, остановится, и как-то невольно вырывается бессознательный вопрос: «Что это такое?»
– Несчастную везут! – отвечают мимоходом в толпе – и прохожий набожно крестится, молясь и за несчастную, и за себя, и за всяку душу живую, чтобы господь помиловал и избавил от этой ужасной доли.
Не любит русский человек подобных церемоний.
Между тем тихо и долго тянется позорный путь осужденной, от Литовского замка до Конной площади, по которому надо проехать, с подобным триумфом, целые пять верст, а эти пять верст покажутся за целую вечность человеку, сидящему на высоком черном помосте, и проехать их надо по самым большим и людным улицам – от Офицерской, пересекая Вознесенский проспект, на Большую Мещанскую, оттуда по Гороховой, затем на Загородный проспект и по Владимирской площади через Колокольную на Николаевскую, а там – вдоль Невского к Московской железной дороге, оттуда уже поезд заворачивает налево, по Лиговке, к своей конечной цели – на Конную площадь, – целые десять людных улиц, избранных для увеличения позора осужденного преступника.
