Хозяйка - Достоевский Федор Михайлович (чтение книг TXT) 📗
Ярослав Ильич вспыхнул и с упреком взглянул на Мурина. Ордынов едва усидел на стуле.
– Нет… то есть я, сударь, не про то… я, сударь, спроста, мужик, я из вашей воли… конечно, мы люди темные, мы, сударь, ваши слуги, – примолвил он, низко кланяясь, – а уж как с женой про вашу милость бога будем молить!… Что нам? Были бы сыты, здоровы, роптать не роптаем; да мне-то, сударь, что ж делать, в петлю лезть, что ли? Сами знаете, сударь, дело житейское, нас пожалейте, а это уж что ж, сударь, будет, как еще с полюбовником!… Грубое-то, сударь, вы слово простите… мужик, сударь, а вы, барин… вы, сударь, ваше сиятельство, человек молодой, гордый, горячий, а она, сударь, сами знаете, дитя малое, неразумное – долго ль с ней до греха! Баба она ядреная, румяная, милая, а меня, старика, всё немочь берет. Ну, что? бес уж, знать, вашу милость попутал! я уж ее сказками всё улещаю, право, улещаю. А уж как про вашу милость с женой стали бы бога молить! То есть вот как молить! Да и что вам, ваше сиятельство, хоть она бы и милая, а всё ж мужичка она, баба немытая, поневница глупая, мне, мужику, чета! Не вам, примерно, сударь, батюшка барин, по мужичкам якшиться! А уж как с ней стали б про вашу милость бога молить, во как молить!…
Тут Мурин поклонился низко-низко и долго не разгибал спины, беспрерывно утирая рукавом бороду. Ярослав Ильич не знал. где стоял.
– Да-с, этот добрый человек, – заметил он, весь замешавшись, – говорил мне о каких-то существовавших между вами беспорядках-с; я не осмеливаюсь верить, Василий Михайлович… Я слышал, вы всё еще больны-с, – быстро перебил он со слезящимися от волнения глазами, в неистощимом замешательстве смотря на Ордынова.
– Да-с… Сколько я должен вам? – быстро спросил Ордынов у Мурина.
– Что вы, батюшка барин? полноте! мы ведь не христопродавцы какие-нибудь. Что вы, сударь, нас обиждаете! Постыдились бы, сударь; чем мы с супружницей вас обиждали? Помилуйте-с!
– Но, однако ж, это странно, друг мой; ведь они же у вас нанимали; чувствуете ли вы, что отказом своим вы их обижаете? – вступился Ярослав Ильич, долгом почитая показать Мурину всю странность и щекотливость его поступка.
– Да помилуйте ж, батюшка! что вы, сударь, барин? помилуйте-с! уж и чем мы не угодили про вашу честь? Уж и так старались-старались, животы надорвали, помилуйте-с! Полноте, сударь; полноте, свет-барин, Христос вас помилует! Что мы, неверные, что ли, какие? Пусть бы жил, кушал бы у нас наше яство мужицкое на здоровье, пусть бы лежал, – ничего б не сказали, и… и слова не молвили б; да нечистый попутал, хворый я человек, да и хозяйка моя хворая, – что будешь делать! Услужить-то бы некому было, а рады бы, душою бы рады были. А уж как мы с хозяйкой будем про вашу милость бога молить, то есть во как молить!
Мурин поклонился в пояс. Слеза выдавилась из восторженных глаз Ярослава Ильича. С энтузиазмом посмотрел он на Ордынова.
– Скажите, какая благородная черта-с! Какое святое гостеприимство почило-с на русском народе-с!
Ордынов дико взглянул на Ярослава Ильича. Он почти ужаснулся… и осматривал его с головы до ног.
– А и право, сударь, гостеприимство именно чтим, то есть вот как чтим, сударь! – подхватил Мурин, заслоняя всем рукавом свою бороду. – Право, вот теперь дума идет: погостили б вы у нас, сударь, ей-богу б погостили, – продолжал он, подступая к Ордынову. – да и я, сударь, ничего; денек-другой ничего, право б ничего не сказал. Да грех больно попутал, хозяйка-то ишь моя нездорова! Ах, кабы не хозяйка! Вот был бы, примерно, один я: уж и как бы я вашу милость уважил, уж и как бы ходил, то есть во как ходил! Кого ж нам, коли и не вашу милость, уважить? Уж я бы вас вылечил, право бы вылечил, я и средствие знаю… Право бы, погостили, сударь, ей-богу, вот великое слово, у нас погостили бы!…
– В самом деле, нет ли какого средства? – заметил Ярослав Ильич… да и не докончил.
Ордынов сделал напраслину, с диким изумлением оглядев незадолго до того с ног до головы Ярослава Ильича. Это был, конечно, честнейший и благороднейший человек, но он теперь понял всё, и, признаться, положение его было весьма затруднительно! Ему хотелось, что называется, лопнуть со смеха! Будь он один на один вместе с Ордыновым, – два такие друга! – конечно, Ярослав Ильич не вытерпел бы и неумеренно предался порыву веселости. Во всяком случае он сделал бы это весьма благородно, с чувством пожал бы после смеха руку Ордынова, искренно и справедливо уверил бы его, что чувствует удвоенное уважение к нему и что извиняет во всяком случае… да, наконец, и глядеть не будет на молодость. Но теперь, при известной своей деликатности, он был в самом затруднительном положении и почти не знал, куда скрыть себя…
– Средствия, то есть снадобья! – подхватил Мурин, у которого всё лицо шевельнулось от неловкого восклицания Ярослава Ильича. – Я, то есть, сударь, по глупости моей мужицкой, вот что сказал бы, – продолжал он, ступив еще шаг вперед, – книжек вы, сударь, больно зачитались; скажу, умны больно стали; оно, то есть как по-русски говорится у нас, по-мужицкому, ум за разум зашел…
– Довольно! – строго прервал Ярослав Ильич…
– Я иду, – сказал Ордынов, – благодарю вас, Ярослав Ильич; буду, буду у вас непременно, – говорил он на удвоенные вежливости Ярослава Ильича, который был не в силах долее его удерживать. – Прощайте, прощайте…
– Прощайте, ваше благородие; прощайте, сударь; не забудьте нас, навестите нас, грешных.
Ордынов не слыхал ничего более; он вышел как полоумный.
Он не мог вынести более; он был как убитый; сознание его цепенело. Он глухо чувствовал, что его душит болезнь, но холодное отчаяние воцарилось в душе его, и только слышал он, что какая-то глухая боль ломит, томит, сосет ему грудь. Ему хотелось умереть в эту минуту. Ноги его подкосились, и он присел у забора, не обращая более внимания ни на проходивших людей, ни на толпу, начинавшую сбираться возле него, ни на оклики и расспросы любопытных, его окруживших. Но вдруг из множества голосов раздался над ним голос Мурина. Ордынов поднял голову. Старик действительно стоял перед ним; бледное лицо его было важно и задумчиво. Это уж был совсем другой человек, чем тот, который так глубоко глумился над ним у Ярослава Ильича. Ордынов привстал; Мурин взял его за руку и вывел из толпы…
– Тебе еще нужно свой скарб захватить, – сказал он, искоса взглянув на Ордынова. – Не горюй, барин! – вскрикнул Мурин. -Ты молод, чего горевать!
Ордынов не отвечал.
– Обижаешься, барин? Знать, больно зло тебя взяло… да нечему; всяк свое холит, всяк свое добро бережет.
– Я не знаю вас, – сказал Ордынов, – я не хочу знать ваших тайн. Но она! она!… – проговорил он, и слезы градом, в три ручья, потекли из глаз его. Ветер срывал их одну за другой с его щек… Ордынов утирал их рукой. Жест его, взгляд, непроизвольные движения дрожавших посинелых губ – всё предсказывало в нем помешательство.
– Я уж тебе толковал, – сказал Мурин, стиснув брови, – она полоумная! Отчего и как помешалась… зачем тебе знать? Только мне она и такая – родная! Возлюбил я ее больше жизни моей и никому не отдам. Понимаешь теперь!
Огонь на мгновение сверкнул в глазах Ордынова.
– Но зачем же я… зачем я теперь словно жизнь потерял? Зачем же болит мое сердце? Зачем я спознал Катерину?
– Зачем? – Мурин усмехнулся и задумался. – Зачем, я и сам не знаю, зачем, – вымолвил он наконец. – Женский норов не морская пучина, распознать его распознаешь, да хитер он, стоек, живуч! На, дескать, вынь да положь! Знать, и впрямь, барин, она с вами хотела уйти от меня, – продолжал он в раздумье. – Побрезгала старым, изжила с ним всё, насколько можно изжить! Приглянулись вы, знать, ей больно сначала! Аль уж так, вы ли, другой ли… Я ведь ей не перечу ни в чем; птичья молока пожелает, и молока птичья достану; птицу такую сам сделаю, коли нет такой птицы! Тщеславна она! За волюшкой гонится, а и сама не знает, о чем сердце блажит. ан и вышло, что лучше по-старому! Эх, барин! молод ты больно! Сердце твое еще горячо, словно у девки, что рукавом свои слезы утирает, покинутая! Спознай, барин: слабому человеку одному не сдержаться! Только дай ему всё, он сам же придет, всё назад отдаст, дай ему полцарства земного в обладание, попробуй – ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится. Дай ему волюшку, слабому человеку, – сам ее свяжет, назад принесет. Глупому сердцу и воля не впрок! Не прожить с таким норовом! Я тебе это всё так говорю – молоденек ты больно! Ты что мне? Ты был да пошел – ты иль другой, всё равно. Я и сначала знал, что будет одно. А перечить нельзя! слова молвить нельзя поперек, коли хошь свое счастье сберечь. Оно ведь, знашь, барин, – продолжал философствовать Мурин, – только всё так говорится: и чего не бывает? За нож возьмется в сердцах, не то безоружный, с голыми руками на тебя, как баран, полезет да зубами глотку врагу перервет. А пусть-те дадут этот нож-от в руки, да враг твой сам перед тобою широкую грудь распахнет, небось и отступишься!
