Белый город (СИ) - Дубинин Антон (читать хорошую книгу txt) 📗

  — Вот бы, мессир Аламан, и правда принцессу Мелисанту увидеть!.. Да и с самим мессиром Жоффруа хотелось бы поговорить… Только он же князь (что за титул странный, кстати говоря!), что ему до меня-то… И все равно, — он горделиво тряхнул черноволосой головой, — крестовые песни мне больше любовных нравятся. И язык наш для стихов красивее…

  — Но все же, юноша, слава не на нашей стороне! — знаток поэзии шутливо развел руками. — Ну, зануда Гас Брюле, ну, влюбленный кастелян де Куси… А на юге — Маркабрюн, де Вентадорн, мессир Жоффруа… И ни один наш трувор по-хорошему с ними не сравнится, — вздохнул Аламан с неожиданной ноткой печали за родину. — Что бы ты там мне не говорил, а кто из наших сможет себя тому же Маркабрюну противопоставить, хоть и язвителен он сверх меры?.. А?..

  — Я смогу, — нежданно для себя самого тихонько сказал Ален. Тут же смешался, добавил «ну… может быть… когда вырасту…», очень сильно возжелал провалиться под землю — и уже вконец его вогнал в краску мессир де Порше, серьезно на него взглянувший:

  — Хм… А что… Я был бы рад. А то… За север обидно. За Шампань, опять же. И за наш язык… Что, будто их окситанский больше для поэзии подходит!..

  Кончилось тем, что Аламан попросил Алена воспеть в стихах своего предка. Дед потомственного крестоносца Аламана, Раймон де Порше, весьма героически погиб при осаде Антиохии, и именно об этой замечательной смерти должен был услышать, по мнению внука, весь христианский мир. История мессира Раймона и впрямь была достойна песни — его взяли в плен сарацины, когда Готфрид держал в осаде Антиохию (Антиохия, белые зубчатые стены, витраж в церкви Сен-Дени — и возле одного из зубцов маленькая коленопреклоненная фигурка: Раймон.)

Антиохийский эмир, или как там эти правители называются, видя, что дело сарацинов плохо, велел вывести Раймона с несколькими другими пленниками на стены и приказал ему — через толмача, конечно, еще не хватало трудиться, франкскую речь учить! — приказал ему просить крестоносцев его выкупить, а иначе — убьет. Турки и впрямь тогда сильно оголодали, пленных было кормить нечем, да что там пленных — и себя самих, но держаться сарацины старались так, будто у них еще все очень хорошо, а пленных они убивают просто так, для развлечения. Раймон и впрямь обратился к своим братьям с речью, но тут незнание языков подвело эмира: Порше попросил крестоносцев смотреть на него как на человека уже умершего и ради него ничем не поступаться, а вместо этого продолжать штурмовать город, ибо долго он уже не простоит.

  — Они там все в отчаянии! Держите осаду, недолго им осталось! — кричал грязный, голодный, слегка сумасшедший от близости смертного огня рыцарь, стараясь совладать со срывающимся голосом. — Штурмуйте их, ради Господа!.. А обо мне забудьте… Там встретимся… В Иерусалиме!..

  Эмир забеспокоился — уж больно странное воодушевление возбудила под стенами Раймонова речь. Человек, который просит денег за свою жизнь, может вызывать любые чувства — от жалости до ненависти — кроме лишь одного. Кроме восхищения. Эмир спросил толмача, о чем, собственно, эта христианская собака вещает. Толмач перевел.

  Эмиру, в общем-то, было не занимать любви к героике. Другой бы просто убил на месте, а этот восхотел показательно сломать непокорного, и предложил ему немедленно принять ислам — обещая за это не только жизнь, но и золото, разные почести и свою личную дружбу. Мол, я вижу, христианин, ты достаточно отважен, чтобы жить, и эту речь я тебе прощаю — вот только один недостаток надобно исправить, а именно твое христианство. В противном же случае, Раймон, голова твоя скатится со стен. Прямо сейчас, и вот от этого меча.

  Раймон же вместо ответа — не у каждого в жизни бывает час, когда он умеет летать, слышит пение в небе, видит огонь и свет — вместо ответа он, должно быть, глубоко зачарованный тем смутным свеченьем, белым городом вдалеке, преклонил колени и поклонился востоку, скрестив руки на груди. А может, это Ален так придумал, что он увидел там белый город — может, рыцарь просто склонился перед гробом Господним издалека, зная уже, что вблизи ему поклониться не придется… Как бы то ни было, голова Порше слетела со стен, как уродливый перезрелый плод с ветки, и полетела с развевающимися бородой и волосами вниз, на крестоносцев, разбрызгивая кровь. Как знать, в далекой-предалекой Шампани не заплакал ли в этот самый миг, пробудившись поутру, трехлетний мальчик, сын Раймона?.. Вслед за головою сбросили и тело, так что крестоносцы даже смогли похоронить товарища как подобает. Алену Раймон представлялся совершенно похожим на своего внука Аламана, только более седым, обросшим сероватой бородой за время похода. Он обещал рыцарю обязательно подумать над этой историей, и, наверное, что-нибудь написать. Как только сложится.

 …Так вот, Аламан ушел с мессиром Анри жить в замок, а Ален остался в полевом лагере. На иное он, конечно же, и не рассчитывал, и потому продолжал радоваться жизни и летнему солнышку — в отличие от Жерара, чье бедное самолюбие в очередной раз получило оплеуху. Он в глубочайшей тоске сидел весь день в своем шатре, который ему предполагалось в будущем делить с господином и остальными двумя оруженосцами, и выходил на свет божий, только чтобы поесть. То, что в замок не позвали многих рыцарей куда старше и знатнее его, юношу почему-то не утешало. Как раз в эти дни лежащая на нем тень обозначилась явственно и стала столь отчетливой, что ее видели даже кони. Они слегка шарахались, когда Жерар проходил мимо. Животные часто видят разные вещи, сокрытые от людей по их невнимательности. Или по нежеланию смотреть.

  Утром второго дня оруженосец вышел из палатки в очень скверном расположении духа. И как вы думаете, на кого он тотчас же наткнулся взглядом? Конечно, на того, кто легче всех мог испортить ему настроение — на Алена, уже умытого, который тащил куда-то котел с водой, напевая себе под нос, а за ухом у него торчал синенький цветочек. Вполне себе шампанского цвета цветочек, и он-то и разозлил Жерара более всего.

  — Эй, ты… слуга! — рявкнул он так внезапно, что Ален расплескал немного воды от неожиданности. Прямо себе на башмаки.

  — Да, мессир? — обернувшись, он улыбнулся, как ясно солнышко, сама ясность и готовность помочь чем может благородному господину.

  — Принеси-ка мне… воды (а что, неплохая идея. Почему бы и не воды. Надо же помыть волосы перед походом!) Да, и погрей — я хочу помыться.

  — Сейчас, мессир, только отнесу воду для кухни… Если позволите. Я мигом! — и, одарив юношу еще одной отвратительной улыбкой, вызывающей желание запустить в него сапогом, он отправился восвояси, перегибаясь под тяжестью влево и слегка плеща при каждом шаге на траву. Кажется, даже это доставляло ему удовольствие. Как и все в мире, несомненно, созданном для того, чтобы ублажить маленького бастарда. Жерар потер ладонями виски, глядя ему вслед.

 …И ведь сердце Жерара было по-настоящему благородным и смелым! Он мечтал увидеть Йерусалем, мечтал в бою спасти своего господина, которого любил воистину сильно и преданно, тщетно пытаясь ему подражать, как многие труаские юноши… Он даже однажды, скрепя сердце, роздал нищим свое месячное состояние, за что ему сильно влетело от отца. Но бывают у каждого из нас люди, которые встают на пути, как мелкие камушки преткновения. И если мы не поймем, что они тоже хорошие, то нам самим может прийтись очень плохо. В этот капкан Жерар неожиданно попался накрепко, и теперь ему оставалось только отгрызть плененную лапу, чтоб освободиться…

  А Ален тем временем отнес котел, отыскал какое-то ведро, никому пока ненужное, сходил к речке за водой. Речка была меленькая, приток полноводного Мозеля, на котором стоял город Мец; однако этот ручеек, змеившийся меж камней с тихим плеском, отличался изумительной красотой. Ален умылся еще раз, фыркая, как купающийся конь, и пошел обратно, ища свободного большого костра, чтобы пристроить воду греться. И тут его остановил мессир Анри.