Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .TXT) 📗
И какой тайной радостью забилось спустя несколько лет ее вдовье сердце, когда стало известно, что царь Петр охладел к своей Дуньке, – немецкая девка Монсиха виновница тому охлаждению, и тогда у нее, у царицы Прасковьи, зародилась надежда: вдруг царь Петр как к супруге своей, так и к Монсихе охладеет, и не приглянется ли свет Петру Алексеевичу она, его дорогая невестушка?.. Вот бы радость и счастье выпали! С той поры стала к нему свою особую приверженность проявлять, но ничего из думок тех не сбылось, и пришлось ей, уже привычно, Василия Юшкова при себе держать.
Ой, да, наверно, все это только к лучшему и случилось. Вон у Петра какой нрав: он хотя от Монсихи и откачнулся, но – кто знает? – не надоела бы ему и она, Прасковья, если бы какое-то время близка была ему по любви? Может, и не в Измайлове жила бы потом, не в Петербург бы вот нынче приехала, а тоже, как Евдокия, сутулилась бы в тесной келейке какого-нибудь в лесные дебри запрятанного монастыря и лила бы там каждодневно горючие слезы. Нешно можно зараньше судьбу угадать? Царь ведь! Его воля на все…
А все же, все же… Ведь не так уж сильно изменилась она, отойдя от молодых лет; в какое зеркало ни поглядится, каждое отразит, что на лик еще завлекательна. Жизнью холеная, ни седины, ни морщин, – никто старухой не назовет. И если бы… Войди к ней сейчас царь Петр – ведь не отстранилась бы она от него. Но, видать, (вздох, глубокий вздох) это только мечтания. У него совсем молодая есть, должно, задорная на любовь.
Кружит голову царицы Прасковьи сладкий хмель, кружит… И отбыла она с этими мыслями в сон.
Что в ту ночь снилось ей, припомнить потом не могла, но под самую ту минуту, когда проснуться, почудилось что-то огненное, солнцезнойное. И крики будто: «Горит!.. Горит!..» Открыла глаза, а за окном – то багряные, то золотистые отсветы словно бы полотнищами колышутся. И крики:
– Горит!.. Горит!.. Пожар!..
Сон и постельная нега в один миг отлетели. Словно на пружине подкинуло царицу Прасковью, и она соскочила с кровати.
Полыхал второй этаж этого самого дома-дворца. Из смежных покоев выскочили перепуганная Парашка, разозленная Анна – поспать не дают – и хохочущая Катерина.
– Сгорим, маменька, сгорим… – дрожа от страха, жалась к матери Парашка.
– Свят, свят, свят… – торопливо закрещивала ее мать: не дай бог от испуга заикаться станет.
А Катерине весело, словно она вся смехом начинена. Вот малоумная, чему радуется! Спасаться скорей надо было, спасаться, и царица Прасковья наспех подхватывала свою одежу, торопила дочерей бежать прочь. Наверху шумело, трещало, – там буйствовал разгулявшийся после гостей огонь. Шум и крики неслись отовсюду. Не помня себя, выскакивали из спальных покоев царица Марфа с царевнами, сестрами Петра, и супруги Ромодановские, тоже ночевавшие здесь. Народ набежал – тушить.
– Ах, ах!.. Как же такое могло случиться?..
Случилось вот. С вечера долго там, наверху, в большой зале, гуляли веселились на радостном свидании и разошлись гуляки далеко за полночь. Здешние – по своим домам, а московские гости, по примеру царицы Прасковьи, оставались ночевать тут. Либо кто из трубокуров огонь заронил и огонь тот не гас, ждал своей минуты; либо нагоревшая свеча из шандала выпала, – один господь знает, как было пожару случиться. Хорошо, что все спавшие в доме спаслись, но большая часть верхнего этажа сгорела со многими пожитками.
К чему же в день приезда этот пожар произошел, с каким предзнаменованием? Думала-думала и никак не могла додуматься царица Прасковья. И Тимофея Архипыча не было здесь, чтобы провещать, к чему это.
Пришлось царице Прасковье со своими царевнами проситься идти к кому-нибудь досыпать. Дожила. Своей крыши над головой нет, побирушкой стала: пустите, люди добрые, Христа ради доночевать, бедную голову преклонить.
– Охти-и…
Ромодановские, царица Марфа с царевнами-сестрами надумали идти к светлейшему князю Александру Даниловичу Меншикову, а царице Прасковье кто-то услужливо подсказал, чтобы к самому царю шла, и проводили до места. Пришлось взбулгачить хозяина: так и так, прими, государь, погорельцев. Петр принял, посмеявшись такому приключению. Сам, как вернулся с пиршества, сразу заснул и ничего не слыхал о пожаре.
Ну, а где же погорельцам поместиться в тесном царском домишке? В одной комнате – рабочий кабинет Петра и столовая, в другой комнате – спальня. Оставались еще прихожая на проходе да кухня. Кроватей, понятно, нет; на печке, что ли, укладываться или на полу?
– Охти-и…
В царевом кабинете на полу легли, подстелив кошму. А кошма-то, поди, блохастая. Ну и хоромину себе царь поставил – хуже придумать нельзя: тесно да низко. Не то курятник, не то катух. Да у него и в Преображенском дворец словно игрушечный, такой же и здесь стоит. Ведь чуть-чуть не упирается хозяин головой в потолок, а чтобы ему в дверь пройти – пригибаться надо, не то лоб о притолоку расшибет. Ему бы карлой следовало родиться да и жить в конуре. «Тьфу!.. – мысленно негодовала на него царица Прасковья. – Словно для смеха царем называется!»
X
Сколько оплошностей было смолоду, начиная хотя бы со злосчастной женитьбы. Поддался уговору матери, хорошенько ни о чем не подумавши, лишь бы скорей после свадьбы к потешным солдатам своим убежать. Семнадцать лет только было, когда женили его. Именно что женили, а не сам он женился. Еще милость, что показали невесту потому, что он царь. А будь незнатным или вовсе простым – по-старинному бы невесть с кем окрутили. Не зря иноземцы говорили про старорусский обычай: «Во всем свете нет такого на девки обманства, как в Московском государстве». Случалось, что покажут жениху вроде бы и пригожую, а женят на иной. А коли кругом аналоя обошел, то назад уже не разженишься, живи как хошь: либо бей нещадно молодую свою, чтобы скорей зачахла да померла, либо сам удавись. И от такой кручины, понятно, что пребывал человек вне ума. Это только царям да особо вельможным людям можно было неугодных жен в монастыри отправлять. Патриарх Адриан печалился о простых людях, что у них многие браки свершаются без согласия жениха и невесты и от этого «житие их бывает бедно, друг другу наветно и детей бесприжитно». И только руками разводил, не видя, как изменить такое зло. А вот он, царь Петр, нашел способ: запретил затворничество женщин и дев, приказав, чтобы они вместе с мужчинами сиживали за столом на обедах и вечерами – при гостях. И, конечно, слава богу, что самому царю разжениться просто: постриг опостылевшую в инокини – и дело с концом. Но и ту, показанную ему невесту, лучше было бы вовсе никогда не видать. Мало толку вышло у него из смотрин своей суженой, девицы Евдокии Лопухиной.
Обрадованный столь близким родством с царем, окольничий Лопухин, отец невесты, по обычаю, имел право переменить свое прежнее имя Иллариона на новое, и не преминул тем воспользоваться, решив называть себя Федором, и, как тесть царя, стал иметь большую значимость при царском дворе.
Мать Петра, Наталья Кирилловна, надеялась, что сынок прилипнет к молодой жене, а он едва дотянул пробыть с ней медовый месяц, сразу же разуверившись в обретенном этой женитьбой счастье. Только что началась весна, и он был уже на Переяславском озере, вдали от дома.
Лопухины упрекали старую царицу за то, что она не удержала сына, убежавшего не только от жены, но и от царских дел, и, воспользовавшись этим, царевна Софья с ближними к ней боярами делали тогда что хотели.
– Гоже ли такое?
– Негоже, – отвечала старая царица и винила молодую за то, что она, должно быть, оказывала себя не приманчивой для мужа, а потому он и проводил дни в корабельных потехах да пристрастился наведываться в Немецкую слободу.
И Федор Лопухин тоже напустился на дочь: такая-сякая, неугодливая, царю-мужу большой ласки, должно, не оказывала. Коли сама без догадки, так упросила бы сведущих женок, как подобает быть с мужем и ублажать его.
– Вскормилась, вспоилась, царицей сподобилось стать, а она же, негодница… – негодовал отец.
