Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читаем книги txt) 📗
– Любо, боярин!
– Стой еще: до Александровской и по Серне-реке в лесах чищено от разбойников. Государь посылал стрельцов, а если кои и ухоронились, то не большое дело. Те воры, Гришка и Домка, надо полагать, дальше Берендеева не откинутся. Устройте лошадей и идите на поварню да в людскую избу.
– Добро, боярин, благодарствуем!
Стрельцы разбрелись, а боярин спешно оделся и поехал к царю.
Душно стало в городе, но царь жил в Кремле и не думал уезжать в Измайлово или Коломенское. Изредка лишь ездил на богомолье – и то в ближние монастыри. В кровати лежал мало, больше сидел в мягком кресле, обложенный подушками, под ноги ему тоже клали подушки. Цветные окна и так мало давали света, а от солнца, по приказу царя, еще и завешивались тонкими запонами. Из сводчатых палат с расписными по золоту узорами, с раскрытыми настежь дверями несло прохладой, и эту прохладу и сумрак любил теперь царь. Любил и тишину. Кругом дворца и во дворце было тихо. Бояре указали никаких дел, ни кляузных, ни расправных, на Ивановой площади не чинить. Все дела и просьбы перевести на Троицкую площадь.
Царь сидел на кресле под образом Спаса, только одна лампада у образа освещала скупым огнем сумрачную палату, сияющую по стенам мутно-золотыми узорами. Вошел спальник Полтев, поправил огонь лампады. Царь дремал, открыл на сером лице строгие глаза с большим трудом. Веки припухли. Раньше в глазах царя часто искрились смех или веселость, теперь он глядел, редко мигая, и глаза круглились.
– Федор! Есть кто там в прихожей? Я слышу, – хрипло сказал царь.
– Есть, великий государь, но ежели тебе надобно опочивать, то подождет.
– Кто есть там?
– Бутурлин, Федор Васильич.
– Ему нынче боярство сказано, а новые бояре гораздо спесивы, да Федора люблю я, скорый, огненный – везде сам, свой глаз везде, – таких немного у меня… зови да накажи ему, чтоб не стучал и говорил не во весь голос.
Неслышно ушел спальник, и так же неслышно, в расшитых жемчугом красных чедыгах, в зарбафном кафтане вошел Бутурлин.
– Желаю великому государю здоровья и счастья на многие годы. – Низко сгибаясь, Бутурлин поклонился.
– Счастья, Федор Васильич, у меня довольно, здоровья мало, а ежели нет здоровья, то счастье, как прогорклое масло– с виду казисто, внутри же отрыгает и жжет. За делом ко мне, боярин?
– Пришел, великий государь, просить указ – идти имать разбойников.
– Боярское ли то дело? Стрельцы управят, лес мы чистили вглубь далеко – ведомо тебе?
– Ведомо, великий государь, но тут разбойник опричной, мой домовой.
Царь молчал. Бутурлин, подождав, продолжал:
– Из дома моего, великий государь, бежала холопка за разбойным делом.
Царь пухлой рукой приподнял набухшее правое веко, поглядел на боярина, сказал:
– Вот кого на дыбе хотел бы увидать – бабу и разбойницу.
– Бывают такие, великий государь!
– Чего не бывает, да я-то не видал таких.
– Бежала, великий государь, в леса, что стоят у Переславля-Залесского.
– Покрала?
– Такого худа за ней не бывало, ничего не потрогала.
– Так и пущай себе тешится! Все одно в слуги тебе не годится, а за разбой ответит по «Уложению».
– Великий государь, не до конца я сказал, боясь прибавить тебе тягости многословием.
– Говори, Федор Васильич! Слушаю, затейно даже!
– По указу Одоевского князя Якова из Астрахани: гулящих людей снимать с астраханских насадов и допрашивать – без меня был снят стрельцами разбойник, явный разинец, имя Гришка, тот Гришка при родителе моем, боярине Василье, увел всю тюрьму из Ярославля к Стеньке Разину.
– То дело я знаю, боярин! Да и самого воеводу воры взяли с собой в попутчие?
– Взяли и кончили, великий государь!
– Так нынче где тот Гришка?
– Не тая ничего, как на духу, перед тобой, великим государем, должен я сказать: та Домка у родителя моего с его попущения разбоем промышляла.
– А где тот Гришка?
– Гришку она схоронила, и оба они утекли нынче.
– Видишь ли, Федор Васильич, а я вижу – та Домка Гришке-вору и родителя твоего предала.
– Не думал того, великий государь, теперь вижу – истинно так!
– И ты, боярин, садясь на воеводство, не мог не знать за той Домкой разбойного дела?
Бутурлин потупился, помолчал, сказал:
– Сокрыл ее ради памяти родителя… Завещано было им письменно ту Домку спустить на волю.
– Не дал разбойницу на расправу, пожни, боярин, что посеял, а родитель твой прежде тебя пожал оное.
– Святая правда, государь!
– Ты сядь, подвинь скамью, мне вверх глядеть тяжко, Бутурлин сел.
– Обманул царя боярин, а бог его и покарал. Теперь сыскивать с тебя, Федор Васильич, не буду, но ты таких воров имай сам, стрельцам меньше верь, они таких и спустят. Чай, у них деньги есть?
– У Домки, великий государь, деньги должны быть!
– Тут Одоевский из Астрахани робят да женок воровских шлет с Милославским, а Милославский и князь, да на посулах проворовался… Видишь, в разбойничьем деле бояре воруют, не то стрельцы!
– Не все бояре, великий государь, таковы. Одоевского Якова Никитича не купят да и меня также!
– Это я знаю… Наедут с Милославским воры и воришки, от них ко мне пойдут челобитных короба. Отступиться не можно, а слушать скушно! Бери, Федор Васильич, стрельцов, воров удалых этих, Домку и Гришку, поймай и мне покажи. Люблю глядеть, как разбойников на пытках ломают, да еще и бабу!
– И баба, великий государь, отменная, богатырка, матерая баба!
– Вот и послушаю, как запоет она! Прощай, иди… устал я.
На дворе воеводе Бутурлину конюх подвел оседланного коня. Воевода в боевой справе, в панцире под зеленым кафтаном, занес ногу в стремя. В сенях распахнулись резные ставни, в окне на солнце заиграли радуги. Сама боярыня высунула нарумяненное лицо, в кике богатой с цветным камением, махая пухлой белой рукой, крикнула:
– Боярин, Федор Васильич, береги себя! Опасна буду за твое здоровье. Буду молиться!
– Молись, боярыня Настасья Дмитриевна! А обо мне не печалься, не на войну иду, а еду воров скрутить, чинить великому государю и себе угодное!
О Домке Федор Васильевич не говорил. Домку очень любила боярыня.
Боярин воевода поднялся на седло.
– Скажи хоть, где стоять будешь?
– Стоять в Александровской слободе, в Успенском, куда покойная царица на богомолье ездила!…
– Приеду, сама огляжу-у! Не блазнись, Васильич, черницей ка-к-кой!
– Не езди, боярыня-а! Мы откинемся в лес к бо-о-ло-ту! – кричал боярин, уже выезжая из ворот.
– По-о-добру! С бо-о-гом!
В окне перестало сверкать драгоценными камнями, а по улице стучали копыта лошадей стрелецких. Впереди гордо ехал боярин Бутурлин.
Утром у огня атаман сидел на скамье без шапки, черные густые кудри были ему шапкой. Сидел в своем черном нарядном кафтане. Гулящие стояли кругом, иные лежали на земле. Обычно на этот день атаман давал приказание:
– Как всегда, други, я буду здесь хранить наше становище от негаданных пришлых людей. Мало их забродит к нам, а все же опас надобен. Стрельцов, подступающих на нас, мы изведали по-тонку: в полдень и в жару они не опасны – спят, оводов боятся, и кои лошади есть у них – бесятца. Вы же, кто удалее, пятнадцать четом, сбросьте с себя кистени и пистоли, запояшьтесь на сей день уздечками и лес окружите, возьмите справный трут и кресало, а к вечеру от залесской дороги лес подожгите. Стрельцы устроились станом за болотом на поляне, там и шатер воеводы Бутурлина.
– Ватаман, отец!
– Ну?!
– Омелька Хромой бежал от нас!
– Куда?
– Надо мекать, перешел гать к Александровской, должно, ладит на Москву!
– Изъян не велик! На дело не гож кашевар, сыщется иной на то дело.
Вышел из землянки Сенька. В кафтане за кушаком – пистолеты. Атаман, взглянув на Сеньку, продолжал:
– Семен – есаул, он возьмет двенадцать молодцов с пистолями, проберетца низинами да ельником в балку, балка выведет на дорогу к Ярославу с версту от гати. Слух есть, што Бутурлин едет к дому набирать ярославских стрельцов, так помешку штоб боярину учинить и тут его в балке караулить.
