Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .TXT) 📗
«Ассамблея – есть слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать – вольное, где собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела, где можно друг друга видеть и переговорить или слышать, что делается».
Петр сам начертал и узаконил правила проведения ассамблей, и они должны были быть таковы: хозяину дома, в коем должны будут собраться люди, вменялось заранее письменно, как бы афишкой, объявить, что всякому вольно приезжать, как мужчинам, так и женщинам, будь то люди чиновных званий, дворяне, купцы, начальные мастеровые или знатные приказные, опричь людей подлой породы. Всем знатным девицам старше десяти лет надлежало являться в танцевальные собрания ассамблеи. Начинаться сбору гостей не ранее четырех часов пополудни и кончаться ассамблее не позднее десяти часов. Лакеям и служителям на то время должно находиться в сенях либо в каких иных домашних пристройках, чтоб они не занимались прислужничеством. Сам хозяин не обязан встречать, развлекать, провожать гостей, а должен только обеспечить свечное освещение комнат, выставить на столах игры – шахматы, шашки, но ни в коем разе карты, – игре в них накладывался строжайший запрет, и обеспечить жаждущих питьем, но отнюдь не хмельным, а всего лучше квасом.
Царский ассамблейный указ был четок и строг, и в самые первые дни хозяева, послушные объявленному правилу, выставляли для жаждущих квасы да простую невскую воду, а потом мало-помалу начали своевольничать потому, что разной жаждой томились люди. Кого бражкой, пивом, а кого и зеленым вином ублажать приходилось. За такое своеволие царь не карал, пригубливая и сам то из малого, а то и из большого кубка да закусывая своими любимыми флесбургскими устрицами, солеными лимонами или ряпушкой. Вскоре после того повелось так, что хозяева один перед другим старались в грязь лицом не ударить, щегольнув угощениями, и случалось, что вместо путных душевных или деловых разговоров многие напивались допьяна, горланили песни да веселыми ногами выкаблучивали такие российские менуветы, что только пыль стояла столбом.
Для ассамблеи полагалось отводить четыре покоя: в одном танцевать, в другом играть в шашки и шахматы, в третьем курить да беседовать, а в четвертом играть дамам в фанты. На деле же чаще всего тот распорядок бывал до того перепутанным, что не разобрать, где чему надлежало быть. В дамской фантной комнате густой пеленой повисал едкий табачный дым; в деловой мужской разговорной комнате дамы хлестали пиво и водку, хрумкали солеными огурцами, и такое творилось кругом от славного ассамблейного провождения времени, что, протрезвев и очухавшись, многим невмоготу было минувшие куриозности вспоминать. Хорошо еще, что с ассамблеи всякий гость мог уйти или уехать когда хотел, но бывало, что, вопреки правилам, задерживались до глубокой ночи и даже там ночевали.
Но все те людские сборища являлись как бы пробой, образчиком, а настоящая ассамблея в подлинном ее виде была у президента адмиралтейской коллегии графа Федора Матвеевича Апраксина, и была примерной для предбудущих.
«Сухопутный адмирал», как его называли заглазно, граф Федор Матвеевич Апраксин приходился дальним родственником царю Петру, был братом царицы Марфы. Стольник с 1682 года, двинский воевода, а затем губернатор в Архангельске, он участвовал в кораблестроительных работах в Соломбале и Воронеже. Назначенный потом начальником Адмиралтейского приказа, он получил вскоре чин генерал-адмирала. Будучи другом Петра, Апраксин в то же время являлся и тайным противником его реформы. Петр ему говорил:
– Хотя ты, Федор Матвеевич, всегда одобрял мои намерения и действия, особенно по морской части, но я читаю в сердце твоем, что, ежели я умру прежде тебя, ты будешь одним из первых осуждать все, что я сделал.
– А вдруг возводишь на меня напраслину, тогда как?
– Думаю, что так случится.
– Ну, а я думаю, что мне ни в коем случае не придется тебя, государь, пережить, а потому не опасайся никаких моих суждений… Пойдем-ка лучше выпьем за нашу обоюдность.
Нигде не пили так много, как у графа Апраксина. Он всегда зорко наблюдал за гостями и, если замечал, что кто-нибудь неисправно осушал бокал, хмурился, сразу впадал в уныние и чуть ли не на коленях умолял ослушника проявить покорность хозяину, и когда гость соглашался, то Федор Матвеевич, сияя от радости, восторженно рукоплескал. Не было гостя, который только бы вполпьяна уходил от него.
Совершенной противоположностью адмиралу графу Апраксину был канцлер граф Гавриил Иванович Головкин, скаредный крохобор. После его прижимистого угощения гостю надо было спешить домой обедать или ужинать.
Под стать Апраксину был подканцлер барон Петр Павлович Шафиров, он как бы состязался с Апраксиным в гостеприимстве и хлебосольстве. Чтобы царедворцу задавать пиры, надо было иметь соответствующий погреб, кухню с первейшими поварами, выписывать голландскую анисовую водку, особенно любимую царем, и другие фряжские хмельные напитки, но, как ни старался Шафиров, а первенство в устройстве ассамблеи оставалось за Апраксиным, большой дом которого стоял поблизости от Адмиралтейства, и к нему в назначенный день гости валом валили.
Дочки царицы Прасковьи, герцогини Анна и Катерина, находились в Петербурге, и мать хотела доставить им удовольствие побывать на апраксинской ассамблее. И Парашку взять. К тому же государыня царица Екатерина Алексеевна – дай ей господь бог здоровья на множество лет – предложила после ассамблеи переночевать в их дворце, что стоит в углу Летнего сада у Невской набережной, дабы в темную вечернюю пору не переезжать на баркасе через Неву на тот берег. Великое за то ей спасибо, заботливице.
Одета была царица Прасковья по-старинному – в повойнике, в суконном шушуне смирного вдовьего цвета. Дочери-герцогини и Парашка облеклись в новомодные гологрудые платья, а чтобы не зазябнуть от уличной стужи, укутались теплыми шалями и поехали в поданной царской карете.
В холодных сенцах апраксинского дома царица Прасковья и ее дочки платья-юбки расправили и, миновав небольшое коридорное коленце внутренних теплых сеней, вошли в раскрытую настежь дверь первой зальной комнаты, хотя и большой, но уже довольно заполненной гостями. Потолок был низкий, и дым от усердных курильщиков кружился, как в черной мыльне после затопу. Царица Прасковья как глотнула этого табачного смрада, так и зашлась в неуемном кашле. Едва-едва отдышалась.
Хотя по правилам ассамблеи не положено было кого-либо встречать, но, увидев царицу Прасковью с ее царевнами, хозяин Федор Матвеевич не преминул радостно приветствовать сверхпочтенную гостью и ей ручку облобызал. Катерина, Анна и Парашка учтиво ответили ему за мать книксеном.
В клубах дыма тускло мерцали сальные свечи, воткнутые в рогатые подсвечники, а голубые кафельные изразцы, коими были выложены стены, отражали свечные огни. Кирпичный пол был усыпан свежим желтым песком.
Гости сидели за длинным столом, протянувшимся от стены до стены, и немилосердно курили, словно стараясь превзойти друг друга. У окна – другой стол, поменьше, с картузами табаку, грудой глиняных трубок и пучками тонких лучинок для раскуривания. На шахматных досках расставлены шахматы и разложены шашки, но из игравших – только в самом конце стола сидел в кожаной куртке голландский шкипер и, подперев кулаком подбородок, сосредоточенно думал над ходом, а его противник, скуки ради, ковырял лучинкой в зубах.
Разносился разноголосый и разноязыкий говор. Были тут, у президента Адмиралтейской коллегии, московские бояре, кои с неким испугом приглядывались к житью-бытью и порядкам новой столицы. Гладкие заморские женки корабельных мастеров сидели и вязали шарфы, чулки, душегреи, нанизывали петлю за петлей и слово за словом, болтая по-своему без умолку, как у себя дома.
А вон и давний знакомец царицы Прасковьи немец Остерман, названный ею Андреем Ивановичем.
– Как живешь-можешь, Андрей Иванович? – поинтересовалась она.
