Любовь и Ненависть - Эндор Гай (читать книги регистрация .TXT) 📗
Но добился ли он признания со стороны Вольтера?
Глава 6
ЖИЗНЬ — ЭТО ЛОВУШКА
Да, наконец-то он стал знаменитым! Наконец-то он прорвался!
И вот теперь все роскошные модные салоны Парижа, завсегдатаи которых прежде едва замечали Руссо и даже отправляли есть вместе с лакеями, соперничали, желая залучить его к себе. Он был нужен в качестве почетного гостя. Да, теперь все хотели его видеть, общаться с ним. Но как раз сейчас он часто болел, подолгу не вставал с постели. Мадам Дюпен, которая гордилась литературными успехами своего секретаря, даже послала к нему своего личного врача, знаменитого доктора Морана. Одни рекомендовали Жан-Жаку доктора Гельвеция, отца знаменитого писателя, другие — Малуена и Тьерри. В отчаянии от жестоких приступов, Руссо пригласил к себе всех троих. Как выяснилось, дело было не в почках, — камней не обнаружили. У Руссо был очень узкий мочеиспускательный канал, не позволявший до конца опорожнять пузырь. Предстояла мучительная операция по расширению канала с помощью весьма несовершенного зонда. Зонд сломался, и Руссо чуть было не отдал Богу душу, чего он всегда так боялся. Выручил его из этой беды доктор Даран, он принес Жан-Жаку свой, куда более эффективный и удобный, зонд. Но, к сожалению, сам Даран был слишком стар, мог умереть в любую минуту. Руссо купил у него большую партию зондов, потратив на это все свои деньги. Похоже, писатели получают премии, чтобы тратить их на врачей. Даран научил Терезу правильно вводить зонд больному. Теперь все пошло на лад. Несмотря на болезни, Руссо никогда не прекращал работать. Влиятельный ученый, главный редактор пользовавшейся государственной поддержкой газеты «Меркюр де Франс» аббат Рейналь, который столько раз отвергал статьи Руссо, теперь оказал ему честь, поместив свое опровержение и ответ на него Руссо. Известный математик, профессор Готье Ранси выступил с нападками на Руссо, и тому предстояло выступить с ответным словом. Среди недоброжелателей Жан-Жака были академик Борд из Лиона и академик Лека. И даже один король. Даже король обратил на него внимание. Не такой великий, правда, как прусский монарх, всего лишь экс-король Польши Станислав [69], нынешний герцог Лотарингский и тесть Людовика XV. Он тоже опубликовал резкую статью против Руссо и его теории и получил достойную отповедь в следующем же номере.
Только от Вольтера ни слова. Вольтер, Вольтер!..
Теперь на какой бы парижской улице ни появлялся Руссо, люди указывали на философа, заклеймившего все достижения человечества, которыми оно так гордилось, на писателя, который смело бичевал современную цивилизацию. «Этот человек, — говорили они, — хочет вернуть мир к прежним временам, когда все мы были дикарями, варварами, когда у нас не было ни книг, ни нашего замечательного, восхитительного искусства, ни наук. Мы были просто свободными, здоровыми дикарями и бегали по лесам нагишом».
На улицах, в кафе, в фойе театров, в посещаемых им домах люди вовсе ему незнакомые считали, что они вправе остановить его и вступить с ним в спор. Какая странная, удивительная, чарующая точка зрения: оказывается, чем человек больше старается себя усовершенствовать, тем слабее, несчастнее и даже злее он становится. Неужели это на самом деле так? Может, он поставил все с ног на голову?
— Что такое? — кричали ему в лицо. — Бедные нации сильнее богатых? Как вы можете проповедовать такую явную чушь?.
— Неужели вы не видите, что история постоянно демонстрирует это? — отстаивал свою правоту Руссо. — Разве Китай в расцвете славы не был покорен и унижен свирепыми монголами [70]? А Греция? Разве она не погибла, достигнув верхней точки процветания и расцвета искусства? А Рим, этот господин всего мира, который жил в мраморных дворцах с сияющими бронзой украшениями, получал громадные доходы и несметное количество рабов из завоеванных им провинций? Разве он не был завоеван и разграблен варварами, у которых не было ничего, кроме тряпья вместо одежды и примитивного оружия?
— Может, вы и правы, — снисходительно отвечали ему, — богатство на самом деле развращает людей. Но вы утверждаете то же и о науках. Разве может наука развращать людей?
— Само знание — это развращенность. Думающий, рассуждающий человек испорчен.
— Что вы несете, дорогой месье Руссо? Как это так — развращен, испорчен?
— Я говорю об этом, потому что это правда! Разве науки не рождаются из развращенности? Например, медицина? Человек не подчиняется законам природы, чтобы соблюдать требования гигиены. Разве не так? Ну а астрономия? Разве не возникла она из суеверия астрологов, разве не стала результатом безбожных попыток человека проникнуть в тайны будущего? А геометрия? Разве не вызвала ее к жизни алчность земельных собственников, которые хотели точно измерить принадлежавшую им собственность и удержать ее в своих руках, если даже войны или наводнения затопят все установленные на их участках вехи? Ну, а что привело к расцвету сочинительства, ораторского искусства, как не амбиции, неугасимая страсть к обогащению, к деньгам? И совокупность наук — это лишь результат человеческой алчности, гордыни и любопытства. А их конечная цель — погрузить человека в еще большую праздность, обжорство, роскошь, сладострастие.
— Ах, можно, конечно, согласиться с вами, признать, что некоторые науки возникли из ложных источников. Но вы ведь не пойдете дальше, не станете утверждать, что изобретение печатного станка стало для всех нас карой, бичом? Несомненно, книги — это настоящий дар человечеству… Боже, я и представить себе не могу, что бы мы делали без книг!
— Совершенно верно! — резко, с презрительной ноткой в голосе возражал Руссо. — Что бы мы делали без книг! Какой необходимостью они стали для нас! Ну и каков результат? Повсюду люди жадно поглощают книги, стараясь отыскать в мнении других ключ к своему счастью, пониманию окружающего, но они ведь должны искать все эти дары в себе. Только там, и нигде больше.
— Вы весьма убедительны, месье Руссо. Но, несомненно, существует один аспект современной науки, который вы не в силах осушить. Искусство изящного, в котором французы наверняка затмили другие народы. Неужели вам хочется лишить нас хороших манер, нашей вежливости, очарования нашего французского таланта, парижского театра, нашей оперы, нашей живописи, нашей архитектуры?
— Вот это хуже всего! — восклицал Руссо. — Все это лишь притворство! Мы живем в такой век, когда человек не осмеливается быть самим собой. Все мы, кем бы на самом деле ни были: трусами, калеками, больными, подстрекаемыми, слабаками, тряпками, лгунами, — теперь разговариваем на одном и том же языке, из каждого рта вылетают формулировки, свидетельствующие о нашем хорошем воспитании. Все мы носим одни одежды, все соблюдаем правила приличия, хорошего тона. Как отличались бы мы один от другого, если бы оставались нагими, если бы выражали свои собственные мысли, свои истинные чувства и обменивались продуктами труда собственных рук с такими же, как мы, тружениками. Какими бы разными мы были, какими неповторимыми, индивидуальными! Может, грубыми, невыносимыми, но, во всяком случае, здоровыми и честными, без всякого притворства, обмана и лицемерия.
Сколько же вопросов ему задавали! Должны ли мы закрыть школы, академии и прочие образовательные учреждения? Неужели вы на самом деле считаете, что нужно сжечь библиотеки? Неужели вы на самом деле полагаете, что мир чувствовал бы себя гораздо лучше без Кеплера [71], Галилея [72], Ньютона?
Руссо не выносил всю эту трескотню. Руссо не любил ее, но она ему все-таки не была безразлична, ведь эта трескотня свидетельствовала о его признании. Наконец-то. Но его недостатки оставались при нем: Руссо так и не научился быстро подбирать нужные аргументы. Ему не хватало ораторских навыков, живости, яркости языка. Он часто подолгу искал нужное слово. Короче говоря, Руссо был тугодумом.
