Екатерина и Потемкин. Тайный брак Императрицы (Екатерина и Потемкин. Фаворит Императрицы) - Павлищева Наталья Павловна
Екатерина поднялась из-за стола, взволнованно прошлась по кабинету, остановилась перед большим портретом Елизаветы Петровны, глядя задумчиво. Григорию захотелось ее успокоить, приласкать. Кинул бумагу на стол, подошел вольной походкой.
— На всякий роток не накинешь платок. Венчались бы сразу, все и замолкли бы, а то тянешь… то Разумовский тебе не пример…
Договорить не успел, Екатерина вдруг налетела на него, как коршун, дала пару пощечин:
— Я точно на угольях сижу, по жердочке над пропастью ступаю, а вы дурные сплетни распускаете о женитьбе?!
Орлов даже растерялся, потом взвыл:
— Я-то что?!
Гнев прошел, как и родился — быстро. Никогда больше Екатерина не позволяла себе приступов гнева, даже перед Орловым, но тут дала волю всем чувствам, в том числе и слезам.
Григорий растерянно прижимал ее к себе, гладил по плечам (волосы, как всегда, взбиты и напудрены), уговаривал успокоиться. Екатерина выплакалась, высморкалась и успокоилась, но голос все равно был обиженный, словно Орлов виноват, что судьба задает ей такие страшные задачки.
— Как ни поступлю, все едино скажут, что дурно сделала. Пожалеть Мировича и простить? Другие решат, что можно бунты устраивать, в гвардии, верно, никогда буза не переведется. Накажу примерно, так обвинят в жестокости и самовластье. На что ему тот Иван нужен был? Ведь немощен, умом нездоров, заика, ничего, кроме своих стен, не видевший. Какой из него император? Все это понимают, но все мне глаза колоть будут, что не отдала власть Иванушке-дурачку. Ладно бы русские, для которых юродивый дороже разумного, но ведь и просвещенная Европа не раз помянет.
Она снова высморкалась и продолжила рассуждение. Говорила словно сама с собой, но Орлов внимательно слушал. Перед ним сидела заплаканная императрица, которой думать должно не только о сиюминутной своей выгоде, но и предвидеть на будущее.
— Всюду мздоимство, воровство, казну растащили, не то людей, городов сколько никто не ведает… Начала порядок наводить, так сразу нехороша стала. Какая разница — немка я или русская, ежели Россию люблю и уважаю?
Екатерина выплакалась и выговорилась и словно сбросила разом все сомнения и страхи. Когда слезы, наконец, закончились, слова стали жесткими. Теперь перед Орловым была самовластная императрица, которая осознала, что мягкостью и уговорами ничего не добьешься.
И все-таки она продолжит уговоры и будет выглядеть мягкой, но это будет уже игра. Очень быстро и Россия, и Европа убедятся, что в этих мягких лапках прячутся стальные когти! Одно хорошо — тогда России такие и были нужны, после многих лет перетягивания выгоды на себя хоть кто-то попытался навести порядок. Не все получилось? На то она и Россия, чтобы даже Екатерине Великой не поддаться полностью.
Орлову бы прислушаться внимательней, ведь перед ним словесно разворачивались все проблемы, что встали перед императрицей, но он больше видел любимую и в тот момент выглядевшую беспомощной женщину, которую хотелось приласкать, пожалеть… Да и не лежала у Григория душа к правлению, ему бы в атаку, смелость проявить, как при Цорндорфе, когда трижды раненый поля боя не покинул. А о чиновничьих делах или посольских заморочках думать не хотелось.
Вместе с тем росло внутреннее понимание, насколько она выше и разумней, насколько сильнее характером, насколько образованней. Ответное чувство было двояким. Хотелось дотянуться и себе что-то прочитать, узнать, изучить, чтобы не только Екатерина, но и он сам мог удивить разумностью и умелой организацией, хотелось стать достойным. Этому страшно мешала природная лень Орлова; умный и способный, он был вовсе не приучен к кропотливой учебе или работе, быстро надоедало любое дело, даже порученное императрицей.
С другой стороны, рождалось желание подчинить ее себе, подчинить как женщину, даже унизить, чтобы почувствовать себя выше, сильнее. Она императрица, она умница-разумница, а вот подчиняется ему как мужику в постели полностью. И на людях его возносит.
Это поганое желание подняться за ее счет и ревнивое стремление показать всем, что он властвует даже над императрицей, немало испортило крови и Екатерине, и ему самому. Главной ошибкой Орлова стало то, что он, не сумев побороть свою леность, не сумев дотянуться разумом, принялся унижать Екатерину в другом, при всех подчеркивая свою власть над ней, а желая доказать, что сам не очень-то ею дорожит, стал еще и изменять. Итог был печальным, нельзя всю жизнь любить того, кто так себя ведет. Как бы ни был дорог Григорий Екатерине, наступил час, когда она сумела отказаться от такой трудной любви.
Но тогда до этого было еще несколько лет, и у Екатерины имелись дела поважней ленивого Орлова.
Почему он так уверен? Не может человек не бояться смерти. Мирович не тот человек, чтобы не бояться. Глупец, но не глуп.
— Неужто к смерти не приговаривали при императрице Елизавете?
— Как не быть, приговаривали. Да только государыня-матушка миловала своей властью, заменяла казнь крепостью или каторгой. Оттого и тюрьмы переполнены были… — Панин у Екатерины на все вопросы ответчик, кому, как не ему, знать, что творилось при Елизавете Петровне? Екатерина и сама знала, но не все, до многого прежняя императрица нарочно не допускала, а было такое, о чем только самые близкие знали. Екатерина в этот круг не входила.
Вот почему он уверен… Верит, что в последний миг помилуют…
— А было, что не миловала?
— Нет, такого не бывало. Матушка Елизавета Петровна, на престол всходя, зарок дала: никого не казнить. Весь срок и исполняла.
Екатерина подумала, что она сама не давала, ей можно и не миловать, только разговоров пойдет больше, чем из-за смерти самого Ивана Антоновича. Привык народ, что казней нет, не верит в такую угрозу.
Она была совершенно права: ни народ, ни сам Мирович не сомневались, что к казни приговорят, но в последний миг помилуют.
Панин напомнил:
— Остерман о помиловании услышал, когда голова уже на плахе лежала да палач топором замахнулся.
Екатерина промолчала, словно и не поняла намека. Нет, она не простила, Мировича и впрямь приговорили к смертной казни, солдат, что за ним в крепости пошли, пусть и по глупости, трижды пропустили сквозь строй с тысячью розог, выдержали не все. Но императрица была тверда: ежели солдаты за каждым дураком будут нападать на охрану в крепостях, то таких солдат не то что запороть, казнить не грех!
Одного не позволила: лично проследила, чтобы имя Аполлона Ушакова не было упомянуто в следственных бумагах и приговоре. Почему? Пока Мирович один — он один, можно его обвинить в преступлении, солдат обвинить в скудоумии, но если назвать еще хоть одно имя, получится заговор, где двое, там и трое, а то и много. Негоже, чтобы думали, что супротив императрицы за Иванушку-дурачка не один Мирович выступал, а многие.
Никто не верил, что не помилует. Сам Мирович на эшафот взошел твердо, держался уверенно, словно не на плаху голову должен положить, а на исповедь прилюдную пришел. Толпа застыла, всегда интересно посмотреть, как человеку в последнюю минуту жизнь даруют. Все уже прошло — и крест поцеловал, и голову на плаху положил — а гонца с помилованием все не было. Палач, как ни тянул, топор приготовил… размахнулся… всего на миг застыл топор, но гонец от императрицы так и не появился…
Площадь содрогнулась, но Мировича это спасти уже не могло.
На следующий день вышел манифест с объяснением гибели Ивана Антоновича и награждении Чекина и Власьева за образцовое исполнение приказа.
Содрогнулась не только площадь — вся Европа возмутилась. Говорили именно то, чего боялась Екатерина: весь заговор с начала до конца спланирован самой императрицей, потому и Ушаков упомянут не был. Нарочно подстроена попытка освобождения Ивана Антоновича, чтобы можно было его уничтожить. Вовремя императрица из Петербурга в Курляндию уехала, вовремя Ушаков «утонул», чтобы Мировича соблазнить, а самому в этом деле не участвовать… В полный голос стали говорить, что теперь Екатерине мешает только Павел, очередь за ним; никто бы не удивился, если бы с наследником вдруг что-то случилось.
