Украденные горы (Трилогия) - Бедзык Дмитро (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— Не с генералом ли Осиповым имею честь?
— Вы угадали, поручик.
— Любопытно. У вас ко мне есть дело, генерал?
— Дело ясное, поручик. Я предлагаю вам самый разумный выход из вашего трагического положения. Махно вам изменил. Да-да, поручик. Он не перековывает коней, ибо до Ни- колаевки никакой мостовой нет. Махно — бандит. Он желает вашей гибели. Так оно и случится, если вы не послушаетесь моего совета. Нет у вас другого выхода, как перейти на нашу сторону. Вместе мы легко справимся с этим анархистом. Что, колеблетесь? Я знаю — вы храбрый офицер, и вам это не легко сделать. Но посудите сами: Сибирь и Приуралье до самой Волги в наших руках, в центральном районе России мужицкие восстания, Дон и Северный Кавказ в руках генерала Деникина, моя группа войск, которая базируется в Бердянске, захватила все Приазовье и юг Екатеринославщины… Решайтесь, поручик, пока не поздно. Я вам добра желаю. С вашими способностями вы могли бы у нас далеко пойти. Во всяком случае, ваши плечи еще сегодня могут украситься золотыми погонами полковника.
— Хорошо, я решил, ваше высокородие. — Будучи уверен, что на станции, в штабе полка, слушают этот разговор, Падалка продул трубку и скомандовал Белозубу: — По вражеским окопам о-о-огонь!
Некоторое время над степью еще стыла утренняя тишина. Слева от окопов из-за далекого горизонта бесшумно выкатилось солнце; свежий ветерок стих, словно улегся на прошлогодней жухлой траве; будто чуя беду, оборвал свою звонкую песню в вышине жаворонок. Падалке чудилось, что в этой тревожной тишине он даже улавливает прорастание травы из почвы, а в его замершем от ожидания сердце зазвенела тихая, ласковая, давно-давно знакомая и до боли дорогая песня:
Ба, это ж Галина пела ему в последний вечер в Киеве, перед тем как проводить его в эти степные дали.
Вдруг воздух над землей сотрясли раскатистые залпы. От станции били наши орудия, из села отвечал противник.
Падалка передал по цепи: «Приготовиться к атаке!» — и сжал револьвер в руке. С напряжением всех сил следил он за точным попаданием своих снарядов, выбирая место для прорыва, и, сам того не замечая, напевал Галинину песню: «Ой ніхто так не заграє, як Андрій, весело».
Когда после двух пулеметных гнезд снаряд со станции накрыл и третий пулемет, Падалка, хорошо знавший, что запасам снарядов пришел конец, вскочил с земли, выстрелил в воздух из револьвера и с криком «За мной, товарищи!» бросился вперед.
29 марта 1919 года. Этого нельзя не записать. Подлый Гнездур! Когда после боя, ночью, я с разрешения командира пошел проведать своего «друга», на постели, где он вылеживался целый день, я не застал его, он удрал, оставив мне записку:
«Не шибко гневайся, Василь, что я так поступил. Я дал клятву и не нарушу ее, буду драться за святую Русь и впредь. Не верю, что какой-то там Падалка осилит наших генералов. За нами вся культурная Европа! Сам президент Вильсон стоит горой за древнюю, единую и неделимую Русь».
А я поверил было, что он раскаялся, даже нашел ему комнатенку поблизости от штаба, чтобы дать ему хорошенько выспаться. Я поверил, что у него еще где-то там, на дне души, сохранилось зернышко любви к тому родному, которое мы вместе с ним оставили в своих Ольховцах, что он не отрекся от того языка, на котором мама учила его не убивать, а добро делать людям, что он еще не забыл, как тяжело живется его матери с детьми, и что в те воспетые в песнях, далекие и все- таки наши родные горы мы обязаны вернуться… Теперь ясно вижу, каким ядовитым янычарским зельем поили Гнездура в «Галицко-русском приюте» в продолжение четырех лет.
В походе — сотня головорезов, обожженных ветрами рубак-конников в черных бурках. Они готовы схватиться за шашки и встать живой стеной около тачанки батька Махно. Черные набекрень шапки; черные, награбленные у донцов, мохнатые, с широкими плечами бурки; вороные, все под масть, сухожилые, кормленные овсом кони; черное бархатное, на высоком древке, знамя — это черное не только внешняя форма, но и сущность сотни, которой во имя батька Махно все дозволено. Черная сотня — гордость Нестора Ивановича, его сила и слава, которую он бережет от разных неожиданностей походной жизни, без черной сотни он не пустится в степь, не покинет своей столицы — местечка Гуляйполе.
Впереди сотни катит тачанка, запряженная четверкой вороных, в разукрашенной желтыми бляшками ременной упряжи. Прежний ее хозяин, из тех хуторян, что богатыми пашнями и покосами окружили тесным кольцом бедняцкие наделы, в мыслях не имел, конечно, что его черный, крытый лаком выезд так придется по вкусу «властителю степей». Хуторянин заказывал бричку для себя, чтобы ездить в церковь, вернее — пофорсить перед беднотой, да и перед такими же, как сам он, богатеями. Да красовался, видимо, недолго — лишь до того дня, пока расписанная талантливыми самоучками художниками бричка не попалась на глаза Махно, в его загребущие руки.
Кони шли вольготно, тачанка чуть-чуть покачивалась на мягких рессорах, ее пассажиры, казалось, решили передохнуть после недавней шальной скачки из Гуляйполя, которую затеяли, чтобы удивить людей. На дорогих коврах, взятых «на вечный прокат» у кого-то из господ помещиков, на причудливо расшитых подушках сидят, подставив весеннему солнцу лицо, черноглазый, с черными как смоль волосами до плеч Нестор Махно и рядом с ним — Стефания, хрупкая, красивая, в одном разве что не похожая на прежнюю панну Стефанию: в уголках рта и на высоком лбу легли едва заметные бороздочки, а в больших выразительных глазах, где-то глубоко, под длинными ресницами, затаилась тоска по тому торжественному дню, какому не быть уже никогда.
Сидели молча. Устав от бесконечных денных и ночных походов, от внезапных набегов и кровавых тризн, они, похоже, все уже переговорили и теперь то любовались бескрайними степными далями, то возвращались мыслью к прошлому и одновременно силились хоть краешком глаза заглянуть в свое будущее. Какое-то оно будет? Чем кончится это гуляйпольское царство? Победой и славой? А если нет? Кто знает? Махно любит славу, он самолично пристрелил как-то цыганку за то, что та набралась духу и наворожила ему бесславный конец в «казенном доме». Где-где, а в степи он всемогущ. Степь — все пространство Екатеринославщины от Азовского моря до речки Орели на севере — его, Нестора Махно, вотчина. Никому не дано устоять против его армии. Вон Падалка неделю целую штурмует со своей пехотой полсела и не может его взять, тогда как он, Нестор Махно, с лету забрал у петлюровцев Екатеринослав! Когда же ему захотелось пображничать в Александровске над Днепром, он с ходу заскочил туда, порубал кого смог, разрешил хлопцам наложить контрибуцию, а на другой день был снова дома, в своем родном Гуляйполе. Жаль, что его из походов не встречают колокольным звоном. Следовало бы стародавний этот обычай вернуть. Анархия анархией, и пускай Волин [42] делает свое дело, а звон звоном. Степного Наполеона есть за что приветствовать. В родном Гуляйполе легко на это пойдут, да надо, чтобы во всех селах ввели такой порядок. Даже в Покровском.
Нестор Иванович скрипнул зубами так, что Стефания вздрогнула. Она догадывалась, что мучает ее господина. Покровское костью стоит у него в горле. Пока там преобладает авторитет Падалки, не будет покоя ее властителю. «Кость надо перегрызть и швырнуть собакам, — ворчит он в такие минуты, — лишь тогда величавый степной простор будет покорно стлаться у моих ног». Вот о чем думает сейчас Нестор. Эту кость еще сегодня, возможно, удастся перегрызть. Затем и взял с собой черную сотню. Пожелал Падалка свидания — он его получит. Разговор будет короткий. Его хлопцы мастера по этой части. Не внове батьку Махно подобные дела. Коварно, бесчестно, пожалуй, скажет кто-то? Ха-ха, господа историки, победителей не судят. Это вам не пятый год, когда его, еще сопливого анархиста, царский суд загнал на каторгу за экспроприацию Бердянского банка. Восемнадцать лет назад Бердянск видел его в маске с несколькими побратимами, а в этом же году он въедет туда не в маске, а непобедимым полководцем собственной армии, хозяином степи, грозным батькой Махно!
