Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читаем книги txt) 📗

Монах снова забормотал:

– Службы служить… «Многие-де попы и монахи упиваются безмерно вином, живут беззаконно и церковные требы совершают пьяные». А царские попы? Те же пьяные псы!

– Ты бы, отец-чернец, опочив приискал! – сказал мирской старец, кладя на лавку домру. – Мне с утра поможешь подьячего в Волгу сунуть… камушков пособрать ему на дорогу в пазуху…

– По-омогу-у! Спать не лягу.

– Сон долит всех! Григорей наш еще и путь большой прошел.

Сенька лег на лавку на свой армяк. Хозяин, кряхтя, устроился на печи, а домрачей на полу. Один монах, придвинувшись к столу, упрямо не хотел лечь.

Свечи догорели до столовой доски, фитили утонули в талом воске. В хмельном воздухе запахло церковным.

Монах, сидя, раскачиваясь, захрапел в темноте.

Утром до света старик Наум затопил печь. По курной избе пошел дым. Дверь в сени приоткрыли, и вместе с холодом в избу потянуло едким запахом захода.

Печь, разгораясь, медленно вбирала вонь сеней и жилые запахи перегара водки.

Наум, закинув седую бороду на плечо, в большой деревянной чашке, кряхтя, сучил мутовкой, пригоршнями подсыпая в чашку из плетеного лукошка муку. Ворчал:

– Волочи грехи… Доможирь, коли бог хозяйку прибрал… У стола похмельные, взъерошенные, оба худо спавшие, утирая глаза от дыма, спорили старики-постояльцы:

– Не все тебе, отец-чернец!

– Позри! Кину колпак, падет вершком кверху – все пью, книзу вершком – ин и твоя доля пития есть…

– Спаси, Микола! Эй, козлы старые, хозяин водки – Григорей, встанет он – все будем пить!

– Замест винного дележа ты бы, отец-чернец, сплясал…

пра-ааа!…

Сеньку разбудило дымом, да и пьяницы неуемно бубнили. Он встал. В избе сумеречно, только часть стены против печи пылала отблесками, когда Наум уходил за дровами. В окна холодно поблескивала лимонно-бледная заря.

Сенька пошел на берег Волги. Сойдя к воде, увидал лодку, а в лодке лапотные следы, песчаные. Смахнув песок с лавочки, кинул на нее платье, знобило голое тело ветром, но он с наслаждением смыл с ног мозоли и грязь.

На горе, куда упер взгляд, далеко в сторону – город, а в нем церковь деревянная, распахнутая. Скупо за дверями теплились огоньки. Близ церковных дверей на желтых столбах висели чугунные доски. Юрко двигаясь, черный, как жук, пономарь колотил в доски чем-то длинным и, видимо, железным. Хриплый звон призывал богомольцев. По кривым улицам к Волге торопливо шаркали шаги людей. Выше и дальше церкви, на берегу Волги с обрывистой желтобокой горы, из помещения с круглой крышей на столбах кричал караульный стрелец:

– Э-э-й! Гля-а-ди-и…

Голос уплывал далеко в заволжские просторы. Еще дальше за горой, с другого берега Волги, из-за городской стены на крик караульного будто эхо откликалось:

– Жу-у-у!

За церковью, ближе к берегу, сыпалась и вздрагивала земля. Протяжная песня обрывалась, когда раздавался стук «бабы». Ватага рабочих, перенося копры, била сваи… Тут же, немного ниже, другая ватага копала рвы, вколачивая частокол.

Сенька поглядел за Волгу против города на Покровки. Гумно, которое видел он с сарая старика Наума, вблизи показалось ему огромным. Теперь гумно было покрыто вместо соломы крышей из теса. У гумна, ближе к Волге, лари, забросанные древесной корой, и тут же торговые скамьи. Кругом скамей толпились люди…

«Торгуют, а чем? Кому тут продавать?…» – подумал Сенька.

За большим островом на Волге увидал Сенька подведенный насад с мачтой без паруса, а дальше в сторону города, окруженного стеной, заметил еще другой. Рабочие на палубе насада, скручивая, подбирали парус. Сенька подумал радостно: «Попутчая мне к Астрахани!»

Он обернулся в избу. Наум ворчал на стариков:

– Водку лакать борзы, как псы к молоку, а дело – руки, вишь, зазябли! Поди, неладные, мертвого не топили, кинули?

Наум нашел в сенях колпак убитого, ругаясь, пихал на ухвате в огонь. Домрачей, утирая бороду, ответил:

– Не пекись, Наумушко! Един мешок с сараю пошел ему на гроб. Доброму крючкотворцу замест напутствия церковна тетрадь кляузных дел приложили… камешков ему туда же. Вывезли с отцом и за великим островом спихнули… порато, милой, пузыри пущал…

– Ужо сам огляжу, а то вы сказки горазды сказывать да пить.

– Эй, отец-чернец, присловь хозяину, покрой меня добрым!

– Будь здоров! И окунь на закуску – я испил…

– Ах, неладной, пожди причащаться… Скажи хозяину, чуешь?

– За наши грехи и Ерему в дьяки! Хозяин доброй! Покойник с татарской царицей Кокшаной на дне Волги «доезды» пишет. Закон толкует… Она ему колдует: «Быть-де царству казанскому под Ямгурчей-ханом!» – У, скоморохи!

Песни ватаги да стук копров долетали и до избы Наума.

– Спаси, сохрани – дуют как! – беря домру и шапку с лавки, сказал домрачей…

– Дива нет, козел старой! Дуют, новой Саратов крепят…

– А где же старый, дедушко Наум?

– За рекой, Гришенька, у речки Саратовки, там, где стены… Ешь-ко горячие! – Наум подвинул Сеньке чашку с горячими лепешками. – В нашем только слобода была, теперь две, да воевода прежний церквей нарубил, а из старого города от церкви Троицы образ Спаса сюда перевез… Нынче расправные избы, дом воеводы да кабаки… Ну, бревен плавят много – строят Саратов…

Монах шарил в углу свой батог, ворчал:

– Возжаждала душа винного ковша. Пристал домрачей-старик:

– Время, отец! Винопийцы давно отзвонили…

Сенька ел, поглядывая на стариков в угол. Они нашли свои батоги.

Сенька сказал:

– А я свой батог с возней стрельцов на полянке забыл!

– Тебе он пошто, батог?

– В дорогу, дед Наум…

– Не печаль старика, сынок, погости… Да как не крепок ты, а железная рубаха поди грудь, плечи намяла?

– Плечи ноют – верно… Сон долит.

Старики, опохмелясь, уходя, балагурили. Наум крикнул вдогонку:

– Хвост не марать, грязи приказной, как вчера, за собой не волокчи!

Монах ответил Науму:

– Маланья грядет не на гулянье – бычка искать!

– Экие ведь языкоблуды! Кушай, дитятко, а я, спаси Микола, гляну, потопили ли старики убитого?…

Наум сходил на берег Волги. Вернулся спешно, успокоил Соньку:

– Спи по-доброму! Спроворили пьяницы, страх убрали, а помешкали бы день, тогда тащи тело по берегу… вишь, насады стают у острова, будет людно… что ни год, под Саратовом астраханские суда зимуют.

– Видал я, Наумушко, те насады и думал: «Возьмут меня в Астрахань к атаману Ваське Усу [392]?»

– Возьмут, дружок, да весной – нынче пути в Астрахань кончены…

– Там за Волгой, в Покровках у гумна, какие люди, дедушко, торг ведут?

– Слобода за Покровками есть, а гумен нету, сынок! Може, Покровки ты и признал гумном?

– Мне казалось гумно… тесом крыто.

– Оно и есть! Весной, осенью таже, в ем кроются пришлые люди, судовые ярыги… там печь, полати… Купец Васька Шорин там, за Покровками, часовню срубил… Как наймутца пихать насады, служба тогда в часовне… Да и то, штоб Христа не забыли, вишь, за Слободой, близ Покровок, калмыцкое мольбище и Поганое поле…

Наум постучал пальцами по Сенькиной баклаге:

– Козлы старые, все испили досуха!

– Вот деньги, дед, надо еще вина добыть!

– Сброжу за вином, были бы гроши, кабаков не занимать! Наум задвинул дымовой ставень, оделся, взял суму и ушел. Сеньку после купанья сильно клонило ко сну: он лег на лавку.

Видимо, была уже глубокая ночь. Сенька вскочил с лавки – кто-то тяжелый придавил ноги.

Старик-домрачей у стола при огне церковных свечек играл плясовую, а по избе расхаживали чужие люди; они, подвыпив, плясали, один из них и сел Сеньке на ноги.