Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
— Одежонка на служивого отрока найдется? — обратился Шеин уже к Фролу.
— Что-нибудь подыщем…
— И обувку…
— Порши, или по-нашему, постолы, мыслю, сгодятся…
Сгодятся, если босоту прикроют. А на сапоги пусть сам зарабатывает, не ленится.
После этого для Семки разговора, а для воеводы, возможно, всего лишь малозначащей обмолвки, осмотр крепости был продолжен. И наступила очередь бастиона Белгорода. Он располагался на стыке крепостных стен, идущих как вдоль Тускоря, так и вдоль долины Кура. Если крепостные стены и башни были сложены из толстых дубовых плах, давно почерневших от времени, а местами и покрывшихся зеленоватым мхом, то стены бастиона были обложены белым камнем. Это-то и дало им название Белгорода. И не просто Белгорода, а бастиона — крепости в самой крепости. Так как крутизна склонов мыса со стороны Кура была не столь обрывистой, а даже весьма пологой, то высота крепостных стен тут доходила не только до двух, но местами и до двух с половиной саженей.
— Вот этот бастион малость и походит на настоящую крепость, — впервые тогда без ругани и нареканий констатировал воевода.
Однако сказать, что он был очень доволен произведенным на него эффектом осмотра, было бы верхом самоуверенности. Просто на этот раз воеводского ворчания стало несколько меньше.
— На этом месте ранее стояла башня под названием Меловая, — потрафил своими познаниями воеводе казачий голова Федор Щеглов. — Но она сгорела еще в семь тысяч сто двадцатом году, во время осады города польско-литовскими войсками то ли пана Желтовского, то ли полковника Ходкевича… Теперь уже и не припомнить точно…
— Или пана Кулаковского… — ввернул Евсей Большой и заморгал часто-часто, словно в оба глаза ему попали соринки.
Старшому городской воротной службы куда проще было с многопудовыми вратами обращаться, чем со словами. Да еще при самом воеводе. Труд непосильный…
— А может, и треклятый Семка Лыко… или же Петро Дорошенко… — не остался в стороне Иван Пушкарь. — Тоже изверги известные и хаживали часто.
— Не, — не согласился с ним Щеглов. — Князь Семен Лыко тогда разорил окрестности Рыльска и сжег Белгород. Но до Курска, слава Богу, не дошел. А Петр Дорошенко, атаман запорожских казаков, в наших краях был хоть и часто, но позже. И грабил только уезды да волости Курска. К самому городу не подходил — видать, кишка была тонка.
— Враг поджег? — возвращая к сути дела, прервал воевода завязавшийся спор.
— Сказывают, что не враг, а сами курчане по приказу воеводы Татищева, — счел нужным вмешаться с пояснениями стрелецкий голова Афанасий Строев. — Но о том лучше всех знает дьячок Никольской церкви Пахомий. Он уже в который раз переписывает летописный сказ о том.
«Опять этот дьячок Пахомий, — непроизвольно поморщился Шеин. — Первый день в сем граде, но, поди ж ты, уже третий раз о нем слышу… Надо непременно повидать его…»
— Семка! — властно позвал он смышленого и расторопного стрельчонка.
— Я тут, батюшка-воевода, — засиял очами малец, вьюном прошмыгнув между приказными и служивыми.
И подражая бравым стрельцам, вытянулся в струнку, выпячивая тощую, костлявую грудку.
— Я тут!
— Завтра с утра пулей к дьячку — звать ко мне. И предупреди, чтобы не вздумал мешкать. Понял?
— Угу!
— Не «угу», а по-военному кратко и точно: «да!» или «понял!».
— Да! Понял.
— Раз понял, то держись поблизости. Может, понадобишься еще…
Так Семка, сын Фрола Акимова, получил первое в жизни воеводское поручение. И был этим несказанно горд. Жаль, что никто из его друзей-товарищей того не видел. От зависти бы лопнули, конечно.
— А это и есть ваш знаменитый Кур? — прицелился перстом Алексей Семенович с высоты стен бастиона в речку, неспешно катившую в низине темную, свинцовую гладь вод до слияния с Тускорем.
— Он самый, он самый, — поспешили с подтверждением служивые.
— Что-то мал…
— Мал, да удал, — вставил словцо один из приказных, имевший баньку на берегу Кура. — В половодье разольется так, что только держись… И мостки сносит, и клети, и живность всякую. А то и чадо божье, коли чадо зазевается… либо по пьяному делу…
— Это точно, батюшка-воевода — поддержал «приказную строку» Афанасий Строев, державший на Куре мельницу. — В половодье буйствует, удержу нет…
— Точно, точно, — гукнули и остальные. — Это летом он мал да тих, а в вешнюю разливную пору — зол да буйн бывает…
— Не велик коготок, да остер…
— Не велик зверь, да лапист…
Так, в разговорах о нраве Кура, перешли к Куровой башне, а от нее, держа путь в сторону Георгиевских ворот города, — к угловой Никитиской.
— Куровая — понятно, по Куру названа, — заметил воевода, обернувшись к сопровождавшим, — а вот Никитская?..
— Так то по церкви, — поделился с ним познаниями стрелецкий голова, опережая собратьев. — Вон там ранее стояла, — неопределенно указал он дланью в сторону маковок Никольской и Флоровской церквей. — По ней и названа… Самой церкви не стало, а вот название башни осталось.
— Бывает, — согласился воевода и направил стопы к этой башне.
Все последовали за ним. Были злы — не только днем не спали, но и не полдничали. Однако виду не показывали. Ибо скулить — себе вредить.
Никитская башня была не только самой высокой башней крепости — ее высота доходила до 4 саженей и одного локтя — но еще и въездной. В ней находились Никитские ворота. Они, конечно, были не чета вратам Пятницкой башни — и поуже, и пониже, — но и над ними, как и над Пятницкими, располагался киот со списком иконы «Знамения» — святой заступницы и оберегательницы града и края.
…Дома Семка во всех подробностях рассказал о случившихся с ним происшествиях сначала младшим братьям Гришке да Сашке и сестре Анюте, а потом и матери Евдокии Ивановне, или, по-уличному, Евдохе. Причем не один раз. Та поудивлялась, поохала, да и приступила к топке печки в неурочное время — греть воду и мыть Семку.
— Ох, беда! Ох, беда! — то и дело шептала матушка радостно.
И когда мыла худенькое тельце сына, и когда расчесывала его вихры, и когда, достав из сундука, штопала да подшивала какую-то одежонку. И все пыталась погладить его по макушке, только Семка увертывался. Не маленький ведь…
— Оно и верно: беда, но добрая пока, — покручивал усы родитель.
Он уже где-то отыскал и подлатал старые материнские постолы. Повертев их и так, и этак перед глазами, молвил тихо:
— Ничего… Послужат еще. Чай, не лапти же… Как думаете, — обращался он то к супруге, то к Семке — послужат еще?
— Тут и думать нечего, — торопливо ответствовала Евдокия, — послужат.
— Послужат, — солидно ответствовал и Семка.
Спал в эту ночь Семка тревожно, то и дело просыпаясь на печи среди безмятежно посапывающих братьев и прислушиваясь к ночным шорохам, исходившим откуда-то из-под печки. Там то ли мыши возились да шуршали, то ли самому дедушке домовому, как и Семке, не спалось. Вот он и ворочался с боку на бок да ворчал.
А вот воевода в эту ночь, набегавшись вверх-вниз по крепостным стенам Курска, накричавшись на нерадивцев, спал крепко. Без сновидений и метаний по постели, хотя духота стояла не менее той, что была прошедшей ночью.
Семка из-за того, что всю ночь вертелся да вскакивал, проснулся утром не с первыми и даже не со вторыми петухами. Как на грех, под утро сон его сморил. Проснувшись, соскочил с печки на полок-приступок и начал поспешно, снимая с себя старье, одеваться во все то, что мать еще с вечера заботливо приготовила.
Приготовленная одежонка лежала аккуратно сложенной в уголке полка на специальном поставце, некогда сооруженном отцом. Поэтому надевать ее было легко и приятно. Делов-то: штаны натянуть, голову — в ворот, руки — в рукава рубахи просунуть, ноги — в поршни вдеть. Правда, как ни поторапливался Семка, с поршнями пришлось повозиться — непривычны они для извечно босых ног. Но ничего, надел…
Братья и сестра, разметавшись по широкому печному ложу, дрыхли, как говорится, без задних ног.
