Петербургские трущобы. Том 1 - Крестовский Всеволод Владимирович (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗
– Слышь-ко, дедушка! Ты как меня, к примеру, понимаешь? – при этом пришедший букинист снова хлопнул по плечу хозяина.
– Ну, как там еще понимать тебя! Все мы стрекачи-труболеты, одно слово! – отшутился горбун с благодушной улыбкой.
– Нет, ты, дедушка, говори не морально, а всурьез, по-истинному: как ты понимаешь Максима Федулова? Каков я, по-твоему, есть человек?
– Ништо, человек-то ты был бы хороший, да беда – бог смерти не дает, а то ничего бы!..
– Ну, вот, опять ты только на смех ведешь! А ты скажи мне: много ли, мало ли ты со мной камерцыю свою водишь?
– Да годов с двадесять будет, пожалуй.
– Надувал я тебя коли? аль заставлял кашу полицейскую расхлебывать? говори ты мне!
– Это что говорить! Николи этого за тобой не водилось.
– Ну, и скольких я литераторов на своем веку перезнавал? От скольких сочинителев книжонок в твою лавчонку переправил?
– И это многажды случалось.
– Ну и, стало быть, я человек верный?
– Да ты это как, всурьез? – пытливо вскинул на него глаза хозяин лавчонки.
– С тем и пришел! – с достоинством подтвердил Максим Федулов.
– Ну, как ежели всурьез, то конешное дело – верный, – согласился горбун.
– И можешь ты на меня положиться?
– Сказано: «не надейся убо на князи…»
– Да я не князь, – перебил его букинист.
– А не князь, так грязь – и тово, значит, хуже, – опять отшутился «дедушка».
– Коли грязь, пущай грязь, будь хоть по-твоему! – шутя же согласился Федулов. – Оба мы книжники – и, значит, одного поля ягода.
Старик лукаво усмехнулся и головой покачал; отрезал, мол, здорово.
– Ну да ладно, что тут тары-бары точить! – порешил он, ударив его ладонью в ладонь. – Конешное дело, положуся!.. Да ты насчет чего же это?
– А насчет заграничного звону, – подмигнул ему Федулов.
Старик зорко и осторожно покосился на Зеленькова.
– Чего-с? – протянул он, цедя свое слово сквозь зубы.
– Ты, дедушка, не бойсь его, – кивнул Максим на Зеленькова. – Не сумлевайся: это – человек верный, старинный мой благоприятель.
Дедушка еще пытливей и зорче поглядел сперва на того, потом на другого и наконец успокоился.
– Чего, «заграничного», говоришь ты? – переспросил он, словно бы еще не вникнул.
– Звону, дедушка, звону, с лондонской колокольни.
– Нет у меня такого товару. И не соображу, о чем ты это говоришь, – зарекся горбун, отрицательно закачав головою.
– Ну, врешь! Еще намеднись сам же просил: не подыщется ль, мол, у меня покупателев? Вот я тебе и подыскал. У меня есть уже два экземплярца! – показал он из бокового кармана сверток печатной бумаги, повернувшись спиною ко входу – «чтобы не было соблазну посторонним лицам». – Один свой был, другой у товарища добыл, за третьим к твоей милости пришел. Уважь, дедушка, потому – беспременно три надо: в отъезд, слышь ты, взять желают, для пересылки.
– За какое время? – осведомился горбун, сделавшись посговорчивее.
– За прошлой год, полугодие полное требуется.
– Можно! Пятьдесят на серебро, а меньше в цене – ни копейки.
Максим Федулов стал маклачить, прося «уважить насчет спуску», но горбун упорно и крепко стоял на цене, заявленной им с первого разу. Нечего делать, пришлось Ивану Ивановичу раскошелиться и дать. Горбун внимательно переглядел на свет каждую ассигнацию, проверил нумера, пересчитал раза два всю сумму на том основании, что «деньга, мол, допрежь всего, счет любит», и наконец после всей этой процедуры, систематически уложил полученные деньги в большой сафьянный и отчаянно замасленный бумажник.
– Ты, Федулов, постой-ка тут с приятелем заместо меня, а я пойду, пошарю, может, здесь, а может – и дома схоронено; не упомню что-то.
Федулов на это только головой кивнул: «Хитри, мол, «не упоминаю»! Знаем мы тебя!»
И горбун удалился в самый темный уголок своей лавчонки. Разобрав целую груду книг на нижней полке, которая плотно примыкала к самому полу, он осторожно стал выдвигать ее. Эта полка, имевшая особенное, потайное назначение, подавалась у него взад и вперед на двух желобках, незаметных для постороннего глаза. Выдвинув ее, старик приподнял приходившуюся в том самом месте часть половицы и очутился перед своими тайными и в высшей степени интересными сокровищами. Тут были у него и масонские, и раскольничьи книги, и рукописи беспоповщинские, и книжки зело нескромного свойства, и, вместе со старопечатными, древними, и запрещенные политические издания. Все это хранилось под половицей, в особого рода деревянном футляре или ящике, и все это – увы! – сделалось жертвой толкучего пожара 62 года.
Старик, слышно, не пережил своего несчастия и тоже отправился к праотцам, унеся с собою необычайную любовь к книгам и громадную библиографическую память.
Отыскав, что требовалось, он тем же порядком замаскировал свой тайник и мигнул Федулову:
– Это, что ли?
– Во, во, во!.. Оно самое! Давай его сюда…
– Тс… хорони половчее, молокосос!..
– Не вам, хрычам, учить нашего брата!.. Ладно, этак-то теперь не заприметить.
– Добро, проходите отсель поскорее! Нечего вам тут задаром рассиживать!.. Купил товар – и уходи своею дорогою… Да слышь, – прибавил он озабоченно и торопливо, – коли попутает луканька, что в недобрый час попадетесь вы с этим добром, – я не продавал, и вы у меня не покупали, и знать я ничего не знаю. Слышишь?
– Это уж вестимое дело! Прощай, брат дедушка!
– Ну, то-то… Проваливай, внучек!
И, спровадив своих покупателей, старик снова напялил очки и снова принялся за конфесьон сенсер, только что приобретенную им от какого-то гимназиста.
Иван Иванович долго еще бродил по толкучему рынку, заходил во множество лавчонок, справляясь, не имеется ли где литографского камня, и, наконец, к немалому своему удовольствию, отыскал и его, между всяческим сбродом и хламом, рядом с бюстом Каратыгина и заплесневелой полуаршинной пушкой.
Пока генеральша фон Шпильце сообщала Сашеньке-матушке инструкции для Ивана Ивановича Зеленькова и пока тот приводил их в исполнение, Полиевкт Харлампиевич не дремал и усердно работал над дальнейшими деталями своего обширного плана. Теперь уже он непрестанно памятовал, что дело зашло слишком далеко, особенно после убийства дворника Селифана, что буде мало-мальски успокоишься и сядешь сложа руки, то дамоклов меч, того и гляди, упадет ему на голову, да и не ему одному, а пойдет скакать, что называется, по всем по трем, не минуя ни Амалии Потаповны, ни Шадурского, ни Пройди-света, ни акушерки и всех прочих прикосновенных к делу лиц.
Но – «дамоклов меч только висит и никогда не падает», – так весьма остроумно заметила одна французская книжица, и хотя Полиевкт Харлампиевич тоже был не прочь от согласия с этой мыслью, однако, будучи человеком предусмотрительным и заботливым, пользуясь образцовой репутацией честного и добропорядочного гражданина, он неусыпно продолжал работать.
«Ведь вот они, люди, сами себе портят и сами себя топят! – рассуждал он относительно обоих Бероевых. – А все что виновато? Гордость их сатанинская и высокомерие! Христианского смирения перед судьбой, перед роком своим у этих людей ни на волос нет, а это-то и вредит!.. Я желал уладить безобидно, сумасшедшею ее сделать хотел, – и все бы это отменно покончилось. Так нет же! Муженек заварил кашу! Ну, а коли уж заварил, так не взыщи, если больно солоно придется расхлебывать!.. Я – видит всевышний создатель мой – я спасти хотел! – заключил Полиевкт свои рассуждения, – я, насколько возможно, даже добра им обоим желал; но… обстоятельства приняли иное течение: теперь уже спасать их – значит губить и резать самих себя. Пускай же оба идут по своему надлежащему течению!»
И он глубокомысленно засел к своему письменному столу, долго тер лоб свой, долго кусал перо, строчил на большом листе бумаги, зачеркивал, переправлял и снова строчил, пока из-под пера его не вышло новое произведение. Это было нечто вроде воззвания к русскому народу, написанное хотя и весьма витиевато, но неглупо и очень красно.
