Морские нищие (Роман) - Феличе Арт. (полные книги .TXT) 📗
Музыкант сел к окну, расправил смятый лист и с трудом разобрал полустершиеся буквы, написанные неумелой рукой:
«Милостивому нашему и доброму королю, защитнику нашему и отцу. Мы, жители окрестных деревень, не знаем, где нам приклонить ныне голову, ибо войска, что стоят у нас в городе лагерем, грабят наши дома, поля и скот, уводят к себе силой наших жен и дочерей, причиняют нам всякие надругательства и позор, калечат нас побоями и убивают по своей охоте каждого без суда и права. Взываем к тебе, наш милостивый заступник и отец, тот, кого Господь Бог волею своей поставил над нашей жизнью и землею, рассуди и повели…». Прошение было длинное, путаное, со следами многих рук, державших его, как единственную надежду на избавление.
— Ай да маленький нидерландец! — воскликнул Микэль. — Донес-таки до Брюсселя слезы своих земляков!
У Микэля появился основательный повод для желанного свидания с Генрихом. Кто, как не мальчик, передаст королю прошение Иоганна?
Микэль с утра до вечера кружил возле королевской резиденции. Вышколенная стража не отвечала ни на один его вопрос. Не будь у Микэля безобидной, располагающей физиономии, он давно имел бы неприятности.
В «Три веселых челнока» старик наведывался каждый день. Матушка Франсуаза успела уже официально усыновить Иоганна, и Микэль считался после нее самым близким человеком мальчику.
Маэстро Якоб Бруммель, так и не дождавшись Оранского, собрался в родной Гарлем. Перед отъездом он тоже зашел проведать маленького нидерландца. Франсуаза с волнением рассказывала ему, что приходский священник чинил ей всякие препятствия и не давал разрешения усыновить Иоганна:
— Он требовал доказательства крещения Иоганна. Не верил и кресту на его шее. «Это, — сказал, — вы ему, может быть, только теперь повесили». Заставлял ребенка читать молитвы, расспрашивал его, как ученого богослова.
Микэль растерянно разводил руками:
— Пришлось-таки соврать толстопузому, прости мне, Боже, насмешку. И сам-то я ему под пару раскормился у матушки Франсуазы… Взял грех на душу ради доброго дела. Поклялся, что собственными глазами видел, как Иоганна крестили в Мариембурге. А где он, этот его Мариембург, я и сроду не слыхивал.
— Ай-ай-ай! — покачал головой маэстро. — Ложная клятва, да еще католическому священнику, — величайший грех. Только один папа в Риме может отпустить такой грех, и то за большие деньги.
Микэль покосился на него с недоверием. Подобные насмешливые речи он слышал только от прохожих проповедников новой веры в родном Гронингене… Но, увидев веселый блеск в темных красивых глазах Бруммеля, сам хитро подмигнул, и тело его заколыхалось от сдерживаемого смеха:
— Я, ваша милость, когда клялся, закашлялся и вместе с кашлем выговорил шепотом: «Клянусь, что не видел, как крестили…»
— Господь, по милосердию своему, простит это маленькое лукавство, — вздохнула Франсуаза и перекрестилась.
— Господь простит, — уверенно повторил музыкант, — потому что Он хорошо знает, почему приходский священник так забеспокоился при появлении «законного наследника» матушки Франсуазы. «Три веселых челнока» приносят, верно, неплохой доход.
Микэль внимательно посмотрел на музыканта. Что-то опять похожее на былые разговоры в кухне мамы Катерины слышит он из уст этого голландца. Уж не наслушался ли он в своем Гарлеме и впрямь протестантских проповедей и не насмехается ли над служителем католической церкви?..
— А где же сам законный наследник? — спросил Бруммель. — Где счастливчик с разными глазами?
На лице Франсуазы расплылась блаженная улыбка. Пухлые щеки еще ярче зарумянились.
— Иоганн пошел с Бертой к портному. Надо же приодеть ребенка, коли он стал мне настоящим сыном.
— Еще бы! Еще бы! — залился смехом Бруммель. — Наследнику «Трех веселых челноков» не пристало ходить с рваными локтями и протертыми коленками. Ну что ж, почтенный, — обратился он к Микэлю, — выпьем по кружечке пива за здоровье доброй хозяйки и подождем законного наследника. А как с его прошением? Пойдем-ка к молодежи, подсядем к кому-нибудь и составим компанию. Теперь только у молодежи и услышишь прежние шутки.
Они прошли в зал попроще и заняли место за общим столом. Микэль начал жаловаться на свои затруднения с прошением Иоганна.
А Иоганн шагал по улицам рядом с Бертой. На нем была новая, только что сшитая портным синяя курточка с резными пуговицами и штаны, нарядно отделанные коричневыми шнурками. На плечах топорщились не обмятые еще буфы, и плечи от этого были широкими, как у взрослых. А главное — у него появились башмаки с цветными отворотами. Иоганну казалось, что все смотрят на них. Это его и смущало и радовало. Веселая Берта тоже поглядывала в его сторону и болтала:
— Да ты настоящий красавчик, Иоганн! Недаром хозяйка предсказала тебе счастье. Пришел заморыш заморышем, и как тебя в те поры ветром не сдуло, удивительно! А теперь-то! Ай да нидерландец из Мариембурга! Ай да разноглазый счастливчик!
Она подхватила его, подняла и звонко поцеловала. Ленты ее чепца защекотали мальчику шею. Он рассмеялся.
— Ну вот, давно бы так! А то как больной старичок — никогда не улыбнешься. Все о чем-то думаешь, что-то будто вспоминаешь.
Сзади послышался тихий, елейный голос:
— Бедняжке есть что вспоминать. Свою греховную жизнь у еретиков-родителей.
Берта обернулась и увидела экономку приходского священника, караулившую кого-то вблизи городской водокачки. Берта рассердилась:
— Какая греховная жизнь у такого малютки?.. Какие еретики? Что вы плетете, матушка Труда?
Экономка поджала губы и, подражая хозяину-священнику, закатила глаза:
— Ты слышишь, о Господи, как нынешние девушки стали отвечать старшим? Дерзость! Неповиновение! Своеволие! Вольнодумие! Вот и моя Эмилия такова. Пошла будто бы за водой, а на деле, верно, лясы точит, ленивица, ведет самые непозволительные разговоры! Но Господь все видит, все слышит!
— Вы, матушка Труда, хотите строже Господа Бога быть! — огрызнулась Берта. — Вам всюду грех чудится. Мальчику десяти лет, может, не исполнилось, а вы его грехом укоряете. Родителей его в глаза не видали, а еретиками зовете. Эмилия ваша очереди за водой небось дожидается, а вы ее подстерегаете, как вора. Заглянули бы лучше в свою собственную совесть, нет ли там какого изъяна!
— Ай-ай-ай! — заахала экономка, и тугие сборки серой юбки заходили на ее тощих боках. — И такой своевольнице поручают малое дитя! Чего не наглядится оно, чего не наслушается в кабаке, где хозяйка — неразумная вдова, а служанки — дерзкие ветреницы!
Берта вспылила:
— А зачем же вы бегаете к неразумной вдове что ни день то за вином, то за сидром, то за кусочком пожирнее да послаще? Вы всегда клянчите только до завтра, а отдать собираетесь на том свете угольками!.. Вон она, ваша Эмилия! Совсем ее заездили, еле плетется. Идем, Иоганн!
Мальчик, отведя испуганный взгляд от посеревшего лица взбешенной экономки, засеменил за Бертой.
— И такому разноглазому змеенышу достанется все богатство дуры Франсуазы! — прошипела вслед ему экономка.
— Торопись! — крикнула Берта бледной, худенькой девочке лет пятнадцати, согнувшейся под тяжестью полных ведер. — Хозяйка твоя приготовилась грызть тебя. Чего ты у них служишь, не понимаю! Уж лучше в самом бедном доме работать, чем у такой ведьмы! Забеги к нам как-нибудь, потолкуем о твоей судьбе. Может, матушка Франсуаза пожалеет и возьмет тебя к себе.
— Приду… — чуть слышно ответила Эмилия и заторопилась, расплескивая воду и спотыкаясь.
Берта влетела в кухню возмущенная. Но матушка Франсуаза не стала ее слушать. При виде Иоганна она пришла в восторг и тут же, взяв его за руку, потащила показывать гостям.
Мальчик забыл неприятную встречу и весь сиял. Он был счастлив — его любила эта добрая, ласковая женщина. И он любил ее, чувствовал себя спокойно в ее чистом, теплом доме. Страшные дни Мариембурга остались позади и туманились в памяти. Лица отца и матери уже нельзя было отчетливо вспомнить. Долгие блуждания по проезжим дорогам забывались, как тяжелый сон. Измученное тело отдыхало, а сердце отогревалось.
