Кремлевские жены - Васильева Лариса (мир книг .TXT) 📗
«Исключительно тяжелая доля скрутила его вконец, — пишет Крупская о Курнатовском. — Осенью 1910 года по его приезде мы с Ильичом ходили к нему в больницу — у него были страшные головные боли, мучился он ужасно… Потом он поправился немного. Попал он к примиренцам и как-то в разговоре стал говорить тоже что-то примиренческое. После этого у нас на время расстроилось знакомство…»
Как же много может сказать женщина, если хочет что-то скрыть! Невольно вспоминается жестокий разрыв Ленина со «стариками»-народовольцами в Шушенском: любое другое мнение грозит разрывом с ним — он признает только согласие с собой. Нетрудно представить, что Курнатовский в результате тягот жизни, которые Ленину и не снились, мог наконец-то примириться с жизнью, но непримиримого Ильича это не устраивало. А раз Ильича, то, стало быть, и Крупскую?
Да, в любом другом случае она и не вспомнила бы о человеке, рассердившем Ильича. Но это был Курнатовский, ее маленькая тайна. Для него она сделала исключение.
«Я зашла раз к нему, — вспоминает Крупская, — он нанимал комнатку на бульваре Монпарнас, занесла наши газеты, рассказала про школу в Лонжюмо, и мы долго проговорили с ним по душам. Он безоговорочно соглашался уже с линией Центрального Комитета. Ильич обрадовался и последнее время частенько заходил к Курнатовскому. Осенью 1912 года, когда мы уже были в Кракове, Курнатовский умер».
Писатель Марк Алданов в одном своем документальном романе рассказывает о страданиях и слезах Крупской, наблюдавшей за развитием отношений Ленина и Арманд. Если принять точку зрения Алданова и поверить, что Крупская в 1910 году страдала от ревности, то ее приход к Курнатовскому, вполне возможно, облегчил переживания?
Склонна я думать другое: по характеру скрытная, не позволяющая пятнышку появиться на белоснежной репутации своего вождя, Надежда Константиновна вряд ли искала у Курнатовского сочувствия своей ревности, даже если она и была, просто хотела бывать у Курнатовского, пусть уже старого и безнадежно больного, говорить по душам, помогать ему. Она хотела его видеть — вот и все.
А Курнатовский быстро и «безоговорочно соглашался с линией Центрального Комитета» просто потому, что хотел видеть у своей постели пусть постаревшую и подурневшую, но ту Наденьку Крупскую, впечатление о которой в долгих скитаниях согревало его душу. Ради столь скромного, едва ли не последнего желания с чем не согласишься?
Позднее, в 1912 году, в Поронине и Кракове, проводя много времени в обществе Инессы, Крупская вспоминала: «В середине конференции в Поронин приехала Инесса Арманд… у нее были признаки туберкулеза, — но энергии у ней не убавилось. С еще большей страстностью относилась она ко всем вопросам партийной жизни. Ужасно рады были мы, все краковцы, ее приезду…»
Сама Крупская тогда тоже нездорова: обостряется старая болезнь — «базедка» (так Надежда Константиновна во всех письмах к родным называла тиреотоксикоз. — Л.В.). Тюрьмы, ссылки, скитания по чужим городам подрывают здоровье женщин революции. Но какое это имеет значение, если они служат общему делу?
«Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса… Она много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни, о детях, показывала их письма, и каким-то теплом веяло от ее рассказов… Инесса была хорошая музыкантша, сагитировала сходить всех на концерты Бетховена, сама очень хорошо играла многие вещи Бетховена. Ильич особенно любил Sonate pathetique, просил ее постоянно играть — он любил музыку».
Внезапно Арманд покинула Польшу.
Крупская так объясняет отъезд Инессы: «Сначала предполагалось, что Инесса останется жить в Кракове, выпишет к себе детей из России; я ходила с ней искать квартиру даже, но краковская жизнь была очень замкнутая, напоминала немного ссылку. Не на чем было в Кракове развернуть Инессе свою энергию, которой у нее в этот период было особенно много…»
Может быть, именно здесь произошел разрыв любовного треугольника, чтобы окреп треугольник революционный?
«…Решила Инесса объехать сначала наши заграничные группы, прочесть там ряд рефератов, а потом поселиться в Париже, там налаживать работу нашего комитета заграничных организаций. Перед отъездом ее мы много говорили о женской работе. Инесса горячо настаивала на широкой постановке пропаганды среди работниц, на издании в Питере специального женского журнала для работниц…» — затверждает Крупская отъезд Инессы.
Но не все просто.
В декабре покинувшая Польшу Инесса присылает Ленину письмо из Парижа: «Дорогой, я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, говорить с тобой иногда, было бы радостью — и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты „провел“ расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя».
Она не хотела расставаться? Не хотела уезжать из скучной, замкнутой краковской жизни?
«Это никому не могло бы причинить боль», «ты сделал это не ради себя» — о ком это?
Надежда Константиновна?
В июле 1914 года Ленин пишет Инессе: «Пожалуйста, привези, когда приедешь (т.е. привези с собой), все наши письма (посылать их заказным сюда неудобно: заказное письмо может быть легко вскрыто друзьями)…
Пожалуйста, привези все письма, приезжай сама, и мы поговорим об этом«.
В чьи руки не должны попасть письма? Кто такие друзья? Соратники или охранка? О ком это?
Надежда Константиновна?
Итак, попробуем думать, что с 1909 года у ленинской революции место Возлюбленной революции было прочно занято. Возлюбленная вместе с Женой работала на революцию не покладая рук. Возлюбленная моталась по Европе как большевистская связная, писала статьи для большевистских изданий, работала по организации съездов и конференций, переводила с языка на язык несметное количество чужих статей революционного содержания и множество документов, она сидела в европейской тюрьме за свою деятельность, причем в тяжелейших условиях. Возлюбленная революции делала для нее так же много, как Жена революции, но вряд ли испытывала необходимость взять на себя еще и весь быт Владимира Ильича, кое-как улаженный неумелой Крупской вместе со своей умелой матерью. Возлюбленная понимала, что семейное соединение ее с Лениным может оказаться если не гибельным, то неудобным для русской революции: ни пятнышка не должно замарать прославленную жилетку Ильича. Всем троим лучше было ничего не менять.
Конец 1914-го — Ульяновы живут в Берне, Инесса — тоже. Июль-август 1915-го — втроем отдыхают в горном пансионате «Мариенталь».
1916 год — после смерти матери Крупской Инесса заботится «об Ильичах».
Из «записной книжки» Ивана Федоровича Попова
— Ты точно запомни, не записывай, пусть будут другие слова, но запомни смысл. Моя жизнь была связана с Инессой очень сильно, я бы сказал, кровно, насмерть. В определенный период нашей жизни, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, мы вместе с ней решили: наши взгляды на революцию требуют пересмотра.
Мы ни с кем не говорили, только друг с другом, но оба пришли к тому, что Ленин слишком категоричен в суждениях, слишком далеко идет. Оба считали, что отечество нужно защищать, а не превращать войну империалистическую в гражданскую. Тогда Инесса напомнила мне про ленинскую месть Романовым за брата и предположила в его отношении к самодержавию много личного.
А я вспомнил, как Ленин, когда был у меня в Брюсселе, однажды рассказывал, что уезжал на лодке по Волге с братом Сашей и над рекой стелилась песня. Он вспомнил казненного Сашу, помолчал и вдруг, как бы про себя, не обращаясь ко мне, прочитал строфу из пушкинской оды «Вольность».
Самовластительный злодей,
Тебя, твой род я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостью увижу.
Инесса шесть раз рожала (да, да, я точно запомнила, Попов сказал, шесть раз. — Л.В.), ей, как матери, страшны показались и пушкинские строки, и то, что Ленин их процитировал в связи с воспоминанием о Саше.
