Соль земли - Марков Георгий Мокеевич (книги онлайн без регистрации полностью .txt) 📗

Великанов опустил голову на трость, зажатую между колен. Максиму показалось, что учёный вот-вот разрыдается. Ему стало жаль старика, и, нарушив своё намерение молча дослушать его до конца, он сказал:

– Что же, Захар Николаевич, заблуждения не страшны, если они не легли подобно могильной плите на сердце и совесть.

– Конечно! Нет человеческой жизни без заблуждений. Особенно в науке.

– Я бы сказал: не только в пауке. Во всякой жизни, Захар Николаевич. И важно уметь перешагивать через заблуждения, оставлять их позади себя, а самому идти всё дальше.

– Нелёгкое это дело.

– Очень тяжёлое.

Великанов откинулся на спинку скамейки и, наморщив лоб, сказал:

– Ну вот она, стариковская память! Хотел что-то важное сказать вам и забыл.

Он долго молчал, и Максим упрекнул себя за свою несдержанность.

– Да, вот что! Я хотел объяснить кое-что относительно Краюхина! – обрадованно воскликнул Великанов. – Я сказал вам, что во всей этой истории он частность.

– Да, да! Эту вашу мысль я не понял.

– Поясню. Краюхин потому частность, что он ничего не прибавил к пониманию Улуюлья.

– Но он поднял интерес к Улуюлью!

– Очень дорогим способом! Я убеждён, что это неизбежно произошло бы, и менее болезненно для него самого, о себе уж не говорю.

– Ну, уж извините меня, Захар Николаевич, а в этом я с вами не согласен. Знаете, как следует назвать такое представление? Непреодолённым заблуждением. – Максим сказал всё это с улыбкой, опасаясь, что Великанов может обидеться на него. Про себя он думал: "Нет, дорогой профессор, ваша самокритика непоследовательна, она с серьёзным изъянцем".

Максим полагал, что профессор начнёт спорить с ним, но тот, подумав, сказал:

– Да, возможно, что и заблуждение. – Он снова помолчал и горько усмехнулся. – К сожалению, все мы люди, все человеки. Ваш покорный слуга ничем не отличается от обыкновенных смертных, разве только тем, что самолюбие куда больше, чем многие и многие…

– На этот счёт у нас, русских, есть меткая и довольно утешающая пословица: конь о четырёх ногах и тот спотыкается.

– Утешение слабенькое, – поморщился Великанов. – К моему настроению больше подходит другая присказка, Максим Матвеич.

– Какая же, Захар Николаевич?

В эти минуты откровенного разговора с профессором в душе Максима, что называется, "двоило". Ему было по-человечески жаль учёного, хотелось утешить его сердечными словами, но в то же время он чувствовал радость от каждого резкого замечания профессора. Очевидно, это происходило потому, что требовательность к себе, постоянное самокритическое осмысление своей жизни, своего места в людском коллективе никогда не покидали Строгова. Самокритику он понимал прежде всего как психологическое свойство натуры, как черту характера. Ему всегда казалось, что, если человек способен прямо, резко и трезво думать и говорить о себе, значит, он полон физических и духовных сил, значит, в нём заключена энергия, которая двигает его вперёд. Но вместе с этим в душе Максима таились нежные струны, которые делали его излишне чувствительным ко всякому страданию другого человека.

– А вот какая присказка, Максим Матвеич: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется.

Максим с такой силой откинулся на спинку скамейки, что чуть не перевернул её, и заразительно рассмеялся:

– Какой же вы умница, Захар Николаевич! Именно так: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется!

Великанов лукаво, но с явным удовольствием посматривал на Максима, ухмылялся, то дёргал, то гладил свои взъерошенные баки.

Максим понимал, что теперь, после всех этих достаточно резких слов, сказанных профессором о самом себе, можно прямее вести разговор.

– Как вы оцениваете, Захар Николаевич, всю улуюльскую ситуацию в свете последних фактов? – спросил Максим, глядя тем строгим и сосредоточенным взглядом, который был характерен для него в часы его деловой жизни.

Переменился и Великанов. Он выставил свою худощавую грудь, передёрнул пенсне с середины носа в самое межглазье. Взор его скользнул по реке, по кустам и остановился на какой-то далёкой точке.

– Кроме телеграммы Марины Матвеевны, я получил от Алексея пространное письмо. Он сообщил мне о магнитной аномалии в Заболотной тайге. Я знаю этого сумасброда, но письмо носило характер научного исследования. А в таких делах я приучил своих учеников быть до скрупулёзности точными. Не скрою, сообщение Краюхина потрясло меня. Алексей просил объяснить это явление и дать прогноз. И вот тут-то, Максим Матвеич, я понял, что некий старый учёный не что иное, как осёл, упрямый осёл! В своих улуюльских дневниках, в одной обычной записи я нашёл мимоходом брошенный намёк. Всматриваясь в географию Улуюлья, как бы сжатого с двух сторон угольными и железорудными бассейнами, много лет тому назад я задал себе вопрос: а не может ли Улуюлье оказаться районом насыщенных месторождений интрузивного характера? Проще говоря, не лежат ли на этой равнине, прикрытой рыхлыми отложениями, своеобразные ответвления этих бассейнов? Тогда я мог лишь строить догадки. Теперь у меня были доказательства. Если хотите, я вам потом, дома, покажу своё заключение по письму Краюхина.

– Вы ответили ему? – спросил Максим, глядя на Великанова так, будто только что впервые увидел его.

– Немедленно! Я написал в экспедицию, чтобы изыскания геологического характера проводились прежде всего в районе Синего озера.

– А находки вашей дочери как-нибудь дополняют ваш прогноз?

– Самым серьёзным образом. Они говорят о том, что Тунгусский холм подлежит такому же первоочередному обследованию, как и Синее озеро.

– А Заболотная тайга?

– Тоже. Плюс Кедровая гряда.

– Но это же почти всё правобережье среднего течения Таёжной!

– Совершенно верно.

– Скажите, пожалуйста, Захар Николаевич, под силу ли всё это экспедиции вашего института?

И вдруг Великанов вместо ответа поспешно встал, говоря:

– Пойдёмте, Максим Матвеич, в дом.

Не дожидаясь Максима, Великанов энергично взмахнул тростью и, не оглядываясь, зашагал по дорожке. Он шёл торопливо и до самого дома не проронил ни звука.

У Максима шевельнулась тревожная мысль: "Не обидел ли я его каким-нибудь неосторожным словом?"

Только в прихожей Великанов снова заговорил:

– Раздевайтесь, Максим Матвеич, и чувствуйте себя в этом пустом и одиноком доме желанным и дорогим гостем.

Когда они вошли в кабинет, Максим увидел на круглом столике, покрытом белой скатертью, две бутылки с вином, тарелки с закусками, хрустальные рюмки и бокалы. "Видимо, в самом деле я желанный гость", – отметил про себя Максим.

– Садитесь вот сюда, на диван, Максим Матвеич. Кстати, немного выпьем и закусим. Прошу извинить за скудное угощение. Дочери нет, а Луша стала стара. Вам что налить: покрепче или послабее? – присаживаясь к столу, спросил Великанов.

Максим сел на диван и оказался напротив учёного.

– Предпочитаю что покрепче. А потом, я не раз слышал, Захар Николаевич, будто коньяк расширяет сосуды.

– А, слушайте вы эти сказки! – махнул рукой Великанов. – Я знаю только одно: рюмка, выпитая в хорошей компании, поднимает настроение. А расширяет она сосуды или сужает, это мало кого трогает. Ваше здоровье!

– Я всё-таки выпью за ваше здоровье, Захар Николаевич.

– Благодарю вас!

Максим выпил свою рюмку залпом. Великанов, напротив, тянул из своей медленно-медленно, почмокивая и посапывая. Максим, с улыбкой наблюдая за ним, думал: "Что же, он забыл о моём вопросе? А я-то решил, что он торопится в дом, чтобы чем-то поразить меня". Но минуту спустя Великанов, со стуком поставив рюмку на тарелочку, встал, подошёл к своему письменному столу, заваленному книгами, картами и бумагами, и принялся что-то искать. Он вернулся с записной книжкой в руках.

– Проклятая старость! Всё забываешь. Сунул записную книжку в карман пиджака, а ищу на столе, – сердито хмурясь, проворчал Великанов.