Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читаем книги txt) 📗
– А как?
– Просто! Свяжем и за обиды наши ее изнасилим, потом топоры есть – похороним…
– А воеводе как молыть?
– Воеводе скажем – убили на грабеже. Мы бежали, а куды ее, мертвую, дели, не ведаем…
– Стой, Тишка! Сказал ладно, да один из нас ездовой ушел.
– Колодник, што ли?
– Ён!
– Колоднику и дела нет – он с воеводой не вместях… о своей шкуре мыслит. Меж нас штоб согласье. А кто за ее, тот поди на двор и рот на запор – молчи. Сговорны ли?
– А давай, Тишка!
– Беремся все – всем она ворог! – Сказ короток, у кого верви?
– У меня да Куземки!
– Тише… коня становит. Двое, Пашко да Куземка, к порогу ляжьте. Вервь протяните – шагнет, здыньте вервь, спнется, падет… Тут уж не ждать поры – верхом, да руки крутите и ноги.
– Знаем, вязали…
– Идет! Берегитесь – брать крепко! Сила кобылья… Ложись!…
Дверь распахнулась. Жмурясь от сумрака и дыма факелов, Домка шагнула через порог, упала. Ее железная шапка с головы, стуча, покатилась… волосы густые хлынули на лицо, лезли в глаза. Домка чувствовала, что ее вяжут; кто, что и зачем – не понимала. Чтоб не сунуться лицом, Домка уперлась. Правая рука у нее от Сенькина удара еще болела. Домка пала на локти, на протянутые кисти рук, петлей затянули веревку.
– Подай скамлю!
В мотающемся сумрачном свете факелов скрипнула ножками скамья. Домку окрутили и затянули в петлю ноги. Пыхтели, воняли табаком и прелью онуч.
Домка сказала:
– Вы пошто, псы?!
Через скамейку поперек, приподняв ее, тяжелую, перекинули животом. Двое сели на концы скамьи, один держал Домку за узел веревки, опоясанной ею для дела. Связанными руками Домка уперлась в пол, в пол с другой стороны уперлась и коленями. Поняла все.
Русый подошел от стола, сказал:
– Сарафан короткой, то ладно, – я первой.
– Нет, Тишка, без жеребья нельзя.
– Черт с вами – можно!
Русый отошел к печи курной избы, крикнул:
– Отвернись! Замараю один перст из десяти… кто мараной перст разожмет – тому!
– Марай!
Дверь распахнулась, Сенька вошел и увидал: среди избы на скамье два холопа, меж ними широкий, как у каменного идола, срамно оголенный зад. Холопы – один крутил на себя короткий черный сарафан, другой за веревку прижимал живот к скамье. Вглядевшись, Сенька понял все, сказал:
– Со своими, товарищи, так не гоже!
– Ты, купец, к чужому товару не лезь! – крикнул русый, повернувшись от печи. В руках его сверкнул топор.
Другие тоже наступали с топорами.
– Не тебя ли спросить, за кем ходить?
Сенька услыхал:
– Кончай с ним, и айда!
Русый взмахнул топором, Сенька отступил к порогу. Сверкнув сулебой, выбил топор из рук русого парня, ближнего, идущего с правой руки. Сенька махнул плашмя, тот упал к порогу. Все отступили, боясь Сенькиных ударов, только русый, горячий и смелый, выхватив топор у ближнего холопа, кинулся на Сеньку с криком:
– Окаянной, каторжной, у-у!
Сенька отбил, сулебой удар топора и сунул оружие острием вперед.
– О! – издал звук русый, лицо у него было рассечено наискосок. Парень сел на пол.
Сенька крикнул:
– Прочь со скамьи, черти! Садись к столу на лавку, кто не сядет – буду рубить!
Холопы, испуганные смертью товарища, покидали топоры, покорно сели на лавку.
– Мы кинули орудье!
Сенька разрезал сулебой на руках и ногах Домки веревки, она верхом умостилась на скамье и разминала руки да терла рубцы от веревок на ногах. Оглядывая холопей, сказала:
– Сшалели, псы! Пошли к лошадям! Холопы стали выходить из избы.
– Своего берите с собой! – приказал Сенька.
Мертвого русого парня с черным от крови лицом вынесли на двор. Сенька вышел за последним холопом, стал у крыльца. Холопы в сумраке сняли перед Сенькой шапки, заговорили:
– Чуй, Григорей!
– Слышу вас, парни.
– Мы Домку ту за дело опялили…
– За ябеду на нас к воеводе!
– Нынче наших двоих оковать указала…
– Сидят на съезжей – пытки ждут!
– А може, смерти. Воевода – ён такой…
– Когда оковали?
– На сих днех! Ты вот ее слобонил, и нынче нам ждать кандалов…
– Я постою за вас – простит!
– Уж ты, Григорей, постой, а мы за тобой куда хошь!
– Не изменим!
– Постою, верьте мне! Своего битого закопайте…
– Уберем!
Сенька вернулся в избу.
В избе, покинутой хозяевами, пахло застарелым дымом, табаком, потом, и особенно пахнул курной потолок, согретый огнем факелов. Холопы ждали на дворе, они мало верили Сеньке, что уговорит Домку. Домки они пуще самого воеводы боялись.
Теперь Домка сидела у стола на месте русого парня, протянув крепкие ноги под стол, облокотясь на обе руки, упертые кулаками в широкий подбородок. Лицо ее было хмуро и красно, глаза под густыми бровями глядели, редко мигая, на дверь. Перед ней лежали две шапки – баранья шапка убитого парня и Сенькина бумажная, в отсвете факелов отливающая рыжим блеском металлических пластинок.
Сенька сидел сбоку. Сбитые копной кудри закрывали половину его лица. Он говорил, а Домка, казалось, думала свое.
– Будем говорить, баба, правду – только правду! Домка молчала.
– Эту правду, баба, надо нам знать обоим и не бояться ее…
– Не баба я… девка.
– Ладно, пущай девка.
– Псы холопишки норовили сделать бабой, да ты вовремя вшел!
– Холопам прости, Домна.
– Прощу, как шкуру им спущу!
– Холопи тебе за воеводу отмщают! Они не даром злы – повинна ты…
Домка молчала. Один из холопов рыл за окном яму – он подполз к разбитому окну, послушал, ушел к своим, сказал:
– Впрямь, тюремной за нас!
– Ну и што?
– Да не знаю… уговаривает чертовку!
– Подь еще, рой да слухай…
– Ты знаешь, девка, что всему виной воевода, а ты ему служишь…
– Кому мне служить – я холопка.
– Холопка до поры, дело не в том… Ты дела такие по его указу творишь, что, гляди, сыщики с Москвы наедут…
– Може, не наедут?…
– Так не бывает! Поклепцов и послухов, знать надо, накопилось много… сыщут за воеводой разбой, он же все свалит на тебя, закуют тебя, свезут в Москву, в Разбойной приказ.
– Запрусь – и ништо!
– Был я стрельцом, Домна, не единожды караул вел в том приказе. Жив человек оттоль не выходил… Запрешься? Повесят на дыбу, рубаху сорвут и кнутьем изрежут спину… Молчишь? На огне припекут, ребра клещами изломают и выкинут мертвую. Воронье глаза склюет, а то псы растащат!
Девка отняла руки от подбородка, схватилась за грудь, вскричала:
– Што ты говоришь страсти! Пошто?
– Пошто говорить мне, если б было иное. Мне то же будет, ежели не уйду!
– Ты не беги, – воевода отравного вина дал тебя опоить, я то вино кинула в пути, как ехала сюда…
– Ты мне свой человек, Домна, я знаю!
– Куды я денусь от воеводы, скажи? В монастырь постричься– и там он сыщет, да и жить мне охота… хочу жить!
– У могилы стоишь, а жить ладишь!
– Обыкла я к крови… в разбой, што ли, уйти?
– Разбой ништо, да тебе не жизнь.
– Эх, и горемышная моя жисть, страшная, сама знаю… ох, и знаю я!…– С лица могучей девки закапали слезы на стол, запыленный, замаранный углями лучины. – Некуда деться от окаянного житья! – Она разогнулась, сбросила на пол шапку убитого холопа. – Чует сердце – возьмут!… Он, старый бес, тверезый таит да приказывает, а хмельной завсе Москвой грозит…
– Зачем плакать тебе? Поди, смерть не раз видала…
– Били по мне с карабинов, пулей дважды бок ободрало, плечо тож…
– Мое дело сходное с тобой: давай – не зря встретились! – идти вдвоем против злого сатаны!
– Зрака его боюсь! Прослышит, вызнает помыслы – сожжет нас обоих, грозил уж…
– Ну, лжет! Мы его раньше кончим!
– Помехи к тому много: стрельцы, дворецкой волк, да из холопишек уши, глаза и языки имутся…
– Если с тобой заодно, то всякую помеху уберем с пути.
– Убить его? Нет, и думать страшно…
– На грабеже людей убивать не боишься, а тут чего оробела– старую сатану с шеи стряхнуть? Как пылинку смахнем!
