Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
Сам же он считал, что из-за этих апокалипсических несчастий мгновенно стал другим человеком, которому московский пожар осветил душу.
И вот еще через три дня после письма Ростопчина Александр получает рапорт своего главнокомандующего, в котором находит полное подтверждение тому, о чем написал ему московский генерал-губернатор. И из письма новоиспеченного фельдмаршала, опровергшего свою победоносную бородинскую реляцию, несчастный Александр узнал, что Кутузов потерял убитыми и ранеными более половины армии, что не Наполеон, а он, Кутузов, оставил позицию и два дня назад сдал Москву.
Александр узнал, что Наполеон в Кремле, что столица вторые сутки охвачена небывалым по силе пожаром.
Кутузов написал это письмо после того, как подошел к Боровскому перевозу и уже никак не мог молчать, а обязан был разъяснить смысл предпринятого им маневра.
4 сентября из деревни Жилино Кутузов написал императору:
«Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, — писал Кутузов, — что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которых успел я спасти, делаю я движение по Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с армиями Тормасова и Чичагова, если бы они показали большую деятельность на угрожение правого фланга неприятельского.
Хотя я не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым, отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию.
Генералу Винценгероде предписано от меня держаться самому на Клинской или Тверской дороге, имея между тем по Ярославской казачий полк для охранения жителей от набегов неприятельских партий.
Теперь, в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря Отечества».
И далее Кутузов добавил фразу, которая вскоре сыграла роковую роль и в судьбе Барклая, и в их взаимоотношениях. Более того, она заставила Михаила Богдановича потратить несколько месяцев на то, чтобы эту фразу — точнее, эту мысль Кутузова — опровергнуть. Вот она, эта фраза:
«Впрочем, Ваше Императорское Величество всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал».
Прочитав письмо, царь не стал полемизировать со своим фельдмаршалом, почему, например, его «совершенно расстроенная армия» выиграла сражение при Бородине, не стал пенять Кутузову за то, что он упорно молчал целые десять напряженнейших дней: по-видимому, уже здесь проявился в нем тот новый человек, душа которого была освещена московским пожаром.
Вслед за тем Кутузов замолчал еще на тринадцать дней — с 4 по 17 сентября, послав, правда, к Александру полковника Мишо — француза на русской службе — и поручив устно изложить императору все, что произошло в Москве с тех пор, как его армия вошла в первопрестольную.
Мишо прибыл в Петербург 8 сентября, когда армия уже совершила свой великолепный маневр, перейдя у Боровского перевоза с Рязанской дороги на Старую Калужскую, но Мишо там не был, о маневре ничего не знал и потому рассказал императору только то, что велел ему Кутузов и чему он сам был свидетелем.
Узнав, что Москва сгорела и что французы вошли в город, Александр заплакал.
Затем царь спросил, каков дух армии, и услышал в ответ, что армия горит желанием сражаться до победы.
Завершая беседу, царь сказал Мишо:
— Возвратившись в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным, везде, где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, то я созову мое дорогое дворянство и добрых крестьян, что я буду предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей империи. Россия представляет мне более способов, чем неприятели думают. Но ежели назначено судьбою и Промыслом Божиим династии моей более не царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу стыд моего Отечества и дорогих моих подданных, коих пожертвования умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я его узнал, он более не обманет меня!
Для того чтобы скрыть истинное направление отхода главных сил, оба русских арьергарда — на Рязанской дороге и у Боровского перевоза — продолжали вести бои с французами.
Противник был введен в заблуждение и на несколько дней потерял из виду семидесятитысячную русскую армию. Наполеон считал этот маневр вершиной воинского мастерства Кутузова и назвал его выдающимся.
Барклай дал исключительно высокую оценку этому маневру Кутузова, вошедшему в историю военного искусства под именем Тарутинского маневра, так как конечным его пунктом было намечено село Тарутино.
«От Дорогомилова, где мы переправились через Москву-реку, исполнили мы два фланговых перехода в Красную Пахру и нашли в оной Старую Калужскую дорогу, — писал Барклай. — Сие движение есть важнейшее, приличнейшее к обстоятельствам из всех, совершенных со времени прибытия князя. Сие действие доставило нам возможность довершить войну совершенным истреблением неприятеля. Удостоверение столь для меня успокоительное, что было в состоянии облегчить болезненное положение, изнурявшее меня с самого Бородина; невзирая на унижения, ежедневно меня угнетавшие, невзирая даже на обидную, ничего не значащую должность, исполняемую мною в армии, я единственно помышлял о непременном уничтожении неприятеля…
В это время, — писал Барклай, — вся 2-я армия, большая часть егерских полков 1-й армии, 1-й кавалерийский корпус составляли ариергард армии, расположенный частию на Московской дороге, под начальством генерала Милорадовича, а частию на Подольской, под командою генерала Раевского. Я напомнил, что надлежало выслать отряды в окрестности Можайска; тогда отряжен был генерал-майор Дорохов с некоторым числом войск в направлении к Вязьме». (А Вязьма находилась в полутораста верстах от Главной армии, и это был очень глубокий диверсионный партизанский рейд.)
Простояв два дня у Подольска, армия двинулась дальше — к Красной Пахре, где встала на привал, продолжавшийся целых пять дней.
Позиция у Красной Пахры показалась Барклаю не очень сильной, и он сначала посоветовал Кутузову укрепить ее фортификационными сооружениями, а потом предложил занять другую, находящуюся на правом берегу Пахры, чтобы река была перед фронтом.
Но Кутузов не принял совета Барклая. Он приказал армии сниматься с позиции и двигаться на юг по Старой Калужской дороге.
Его решение объяснялось тем, что Мюрат в эти дни наконец-то обнаружил главные силы русской армии, и Кутузов не исключал того, что вскоре к Красной Пахре может подойти и сам Наполеон со всеми своими войсками.
13 сентября Раевский сообщил о приближении неприятеля в тылу и на фланге армии. Это вызвало сильное замешательство и привело к серьезной передислокации русских войск. Барклай предложил атаковать французский авангард и ударить по его правому крылу, но Кутузов не согласился ни с одним из его предложений и не исполнил ни одного из представленных им маневров.
