В лесах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович (читать книги без .TXT) 📗
Дверь растворилась — и тихо вошла мать Манефа. Помолилась на иконы, промолвила:
— Чай да сахар!
Фленушка сотворила уставные метания, поцеловала у игуменьи руку. Потом Алексей дважды поклонился до земли перед матушкой Манефой.
— А я прибрела на твой уголок поглядеть, — сказала Манефа, садясь на широкое, обтянутое сафьяном кресло. — А у тебя гости?.. Ну что, друг, виделся с Марьей Гавриловной?
— Виделся, матушка, — ответил Алексей.
— Что ж она сказала тебе? — спросила мать Манефа.
— Подал письмо от Патапа Максимыча; после обеда велела за ответом прийти, — отвечал Алексей, стоя перед игуменьей.
— Что ж это она вздумала? — молвила Манефа. — Ты ведь отсель на Ветлугу?
— На Ветлугу, — ответил Алексей.
— Поедешь назад — тогда бы могла написать, — сказала Манефа. — Говорил ей ты, что на Ветлугу послан?
— Не сказывал, матушка, — ответил Алексей.
— Тебе бы сказать, — молвила Манефа. — Зачем ей писать безвременно?.. Вечор сказала ли я тебе, что работника нарядила к Патапу Максимычу?
— Сказывали, матушка, — молвил Алексей.
— Не сегодня, так завтра с ответом воротится, — сказала Манефа. — И так я думаю, что сама Аксинья Захаровна с дочерьми приедет ко мне. Алексей немножко смутился.
— Аксинья Захаровна с неделю места пробудет здесь, она бы и отвезла письмо, — продолжала Манефа. — А тебе, коли наспех послан, чего попустому здесь проживать? Гостя не гоню, а молодому человеку старушечий совет даю: коли послан по хозяйскому делу, на пути не засиживайся, бывает, что дело, часом опозданное, годом не наверстаешь… Поезжай-ка с богом, а Марье Гавриловне я скажу, что протурила тебя.
— Слушаю, матушка, — подавляя вздох, молвил Алексей.
— Маленько-то повремени, — сказала Манефа. — Без хлеба-соли суща в пути из обители не пускают… Подь в келарню, потрапезуй чем господь послал, а там дорога тебе скатертью — бог в помощь, Никола в путь!
Помолился Алексей на иконы и стал творить прощенные поклоны. Манефа, проговоря прощу, молвила:
— На обратном пути милости просим. Не объезжай, друг, нашей обители.
— Что он к тебе, с письмом, что ль, от девиц, аль с вестями какими? — спросила Фленушку Манефа, когда Алексей затворил за собою дверь.
— Настенька на словах приказывала, — небрежно выронила слово Фленушка.
— Про что? — спросила Манефа.
— Да там насчет шерстей да бисеру, — сказала Фленушка. — Обещалась к празднику прислать, да у самой, говорит, нет еще, до сих пор не привезли из городу.
— Подушку-то кончила? — спросила Манефа, оглядывая Фленушкины и Марьюшкины пяльцы.
— Самая малость осталась, — ответила Фленушка. — Денек, другой посидеть, совсем готова будет.
— Кончай да скорее отделывай, из Казани гостям надо быть. С ними отошлю, — сказала Манефа, садясь в кресло.
— А после подушки, омофор, что ли, зачинать? — спросила Фленушка.Коли Настенька с Парашей приедут, с ними да с Марьюшкой как раз вышьем.
— Не надо, — отрезала Манефа.
— Что ж так, матушка?.. Раздумала? — спросила Фленушка. — Целу зиму работой торопила, чтоб омофор скорей зачинать, а теперь вдруг и не надо…
— Не надо, — повторила игуменья.
— Что же благословишь работать? — севши за пяльцы, спросила Фленушка.
— Что хотите, то и шейте, — тихо молвила мать Манефа.
— Так мы тебе в келью к иконам новы пелены вышьем, — подхватила Фленушка, вскинув веселыми глазами на Манефу.
— Ладно, хорошо. Господь вас благословит…— шейте с богом, — молвила игуменья, глядя полными любви глазами на Фленушку. — Ах ты, Фленушка моя, Фленушка! — тихо проговорила она после долгого молчания. — С ума ты нейдешь у меня… Вот по милости господней поднялась я с одра смертного… Ну, а если бы померла, что бы тогда было с тобой?.. Бедная ты моя сиротинка!..
— Полно, матушка! — вскочив из-за пялец и ласкаясь к Манефе, вскликнула Фленушка.
— Из ума у меня не выходишь, — с озабоченным видом продолжала Манефа.Надо мне хорошенько с тобой посоветовать.
— Да полно ж, матушка, — наклоняясь головой на плечо игуменьи, сквозь слезы молвила Фленушка, — что о том поминать?.. Осталась жива, сохранил господь… ну и слава богу. Зачем грустить да печалиться?.. Прошли беды, минули печали, бога благодарить надо, а не горевать.
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь, да тоже не в себе буду… не распоряжусь, как надо?.. Потому и хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка, чтоб после моей смерти никто тебя не обидел… В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
— Что ты, матушка? — тревожно вскликнула и побледнела Фленушка. — Да у меня и в мыслях этого не бывало, на ум не приходило…
— Хоть и молода, а я бы тебя, отходя сего света, на игуменство благословила. Тогда матери должны будут тебе покориться, — не отвечая на Фленушкины слова, продолжала Манефа…— Все бы мое добро при тебе осталось. Во всем бы ты была моею наследницей.
— Нет, матушка, нет, — взволнованным голосом сказала Фленушка. — Не поминай мне про это… не бывать мне черницей — не могу и не хочу.
— Напрасно, Фленушка, напрасно так говоришь, милая моя, — молвила на то Манефа. — Подумай-ка хорошенько, голубка… Помру — куда пойдешь?..
— В обители век доживу, — отирая глаза, сказала Фленушка. — От твоей могилки куда ж мне идти?
— Белицей, Фленушка, останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры. Матери поедом тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
— Молода я, матушка, не снести мне иночества, — сказала Фленушка.
— Я моложе тебя иночество приняла, — заметила Манефа, — а помог же господь — снесла.
— У тебя такое произволение было, а у меня его нет, — решительно сказала Фленушка…— Нет, матушка, воля твоя, ты мне лучше про это и не поминай — в черницах мне не бывать. Вздохнула Манефа и, поникнув головой, задумалась.
— Не тороплю тебя, — после недолгого молчанья сказала она, подняв голову. — Время терпит. А ты подумай хорошенько да рассуди. Сказываю: в белицах житья тебе не будет, куда ж ты голову сиротскую свою приклонишь?.. У братца Патапа Максимыча?.. Да не больно он тебя жалует, нравом же крутенек, — живучи у него много придется слез принимать… Аксинья же Захаровна хилеть зачала, Настя с Парашей того гляди замуж выйдут… По-моему, уж лучше в Вихорево к Аграфенушке… Она добрая, жалостливая… А все-таки хоть и Аграфенушку взять, чужой дом не свой, Фленушка. Люди говорят: свой сухарь сытней чужих пирогов… И правда, сущая правда… Святое бы дело обителью тебе хозяйствовать.
— Нет, матушка, не могу, — сдерживая рыданья, ответила Фленушка.
— Мир смущает? — спросила Манефа.
— Где я видела его, мир-от, матушка? — покачивая головой, возразила Фленушка. — Разве что в Осиповке, да когда, бывало, с тобой к Макарью съездишь… Сама знаешь, что я от тебя ни на пядь, — где ж мне мир-от было видеть?
В ее голосе звучали и грусть и укоры судьбе.
— Лукав мир, Фленушка, — степенно молвила Манефа. — Не то что в келью, в пустыни, в земные вертепы он проникает… Много того видим в житиях преподобных отец… Не днем, так нощию во сне человеку козни свои деет! Молчала Фленушка.
— Ты в мир не захотела ли?.. Замуж не думаешь ли? — спросила Манефа.
— Как мне замуж идти?.. За кого?.. — с грустью сказала Фленушка.Честью из обители под венец не ходят, уходом не пойду… Тебя жаль, матушка, тебя огорчить не хочу — оттого и не уйду, уходом…
— Ах, Фленушка моя, Фленушка! — вздохнула Манефа и, склонив голову, тихо побрела вон из горницы.
