Шелихов. Русская Америка - Федоров Юрий Иванович (читать онлайн полную книгу txt) 📗
В конце письма Баранов настоятельно повторял: «особливо кузнецы, люди, знающие корабельное дело, плотники да каменщики нужны».
О себе, о тяжкой усталости не отписал и слова.
Нарочный сунул письмо за пазуху и, не мешкая, застучал сапогами по ступенькам. Баранов помедлил немного у стола и следом вылез из землянки.
Остановился у входа.
По берегу горели костры. Вздымавшиеся к нему огни высвечивали то мужика, подбрасывающего сучья, то угол строящейся избы или сложенные в штабель брёвна. И весь берег в текучих огнях, казалось, шевелится, дыбится, дышит под проступившими на небе звёздами.
Растревоженный письмом и воспоминаниями о трудном походе к Кадьяку, Баранов подумал с затеплившейся в груди гордостью: «Какую громаду подняли всё же. Костры горят, люди вокруг. Избы громоздятся. И крепостца будет. Да ещё и какая! Нет, хорошо, ей-ей хорошо!»
Вечное это в человеке: радость от сотворённого своими руками. От веку горела она в нём и гореть будет до скончания времён. Тяжким трудом творит человек лучшее, что есть на земле, кровавые мозоли набивает, с потерями и горестями поднимается со ступени на ступень к задуманному, но радость свершённого выше кровавых мозолей, изнурительных тяжестей, горечи утрат.
Дивно, но и страшно было вокруг. Лес — без топора не пройти. Дыбом громоздились корневища выдранных пургами, бурями поваленных деревьев. Глянешь и перекрестишься — мужик какой лесной стоит или зверь необыкновенный. Вокруг заросли кустарника да валуны с избу. Всё замшело, затянуло лишайниками, мхом, завалило гнилыми неохватными стволами. И аукает, хохочет, плачет над лесом леший.
Поражались мужики обилию зверя. Видели лис и чёрных, и белых, и голубых; и медведя видели, и рысь. А зайцы только по ногам не бегали. Ну да то, известно, тоже лешего дело. Он лесному народу голова, а зайцев, как рассказывают, лешаки друг другу в карты проигрывают и перегоняют их из колка в колок.
Третью неделю вёл по глухой, чёрной тайге Дмитрий Иванович Бочаров ватагу с северного побережья полуострова Аляска на южное. Вёл по солнцу, по звёздам, коли небо было чистое, а нет — по ведомым только ему приметам. Шли медленно. С сопки на сопку. Заберутся ватажники, надсаживая жилы, на вершину и — передохнуть бы, но глянут — а дальше другая сопка, за ней третья. Не вздохнёшь, куда уж там. Посидят мужики на ветерке, скинув лапти, обдует с них пот и — дальше. На плечах ватажники тащили байдары. Перенесут часть груза, сложат у валуна ли, под деревья, двух-трёх мужиков поставят с ружьишками и возвращаются за остальным добром. Всё разом тащить было невмочь. Валились люди под непомерной тяжестью.
Шли, выглядывая распадки, пади, но вот упёрлись, как в стену, в провал между теснин, у подножья которых билась, всплёскивала, ревела неведомая река.
Остановились.
Дмитрий Иванович глянул вниз, в провал, и ясно ему стало, что помаяться придётся. «Обойти, — подумал, морщась от досады, — а есть ли обход?» Покрутил головой. На много вёрст — сколько глазом смог объять — и влево, и вправо громоздились гряды сопок. Сильный ветер дул в лицо из провала. Бочаров запахнул изодранную в клочья за поход одежонку. «Ну, — подумал, — испытай счастье, капитан. Какое оно у тебя? Ни палка ли о двух концах, что одним гладит, другим бьёт?»
На противоположном обрыве, у края, стояли две высокие сосны. Капитан примерился взглядом: «Ежели свалить, — стволы перекроют провал». И в мысль капитану вошло — перекинуть мост. Ан добраться до сосен было трудно: спуститься вниз, к реке, и оттуда подняться на противоположный обрыв. Не иначе.
Бочаров вершок за вершком оглядывал скалу. Глаза щурились, как при ярком солнце. Скала стояла отвесной стеной. Острыми гранями выпирали из тёмного её тела вертикально вздыбленные гранитные рёбра, нависали карнизами, падали вниз и, причудливо перекручиваясь, вновь вздымались кверху. Чудовищная, непостижимая для человека сила, когда-то изогнувшая и изломавшая земную кору, прогибая граниты, кроша и выламывая их, создала чёртову эту стену.
Ватага, стоя за капитаном, напряжённо вглядывалась в грозные камни.
Бочаров ступил в сторону от провала и начал снимать камзол. Ногти цеплялись за оборванные петли. И тут словно кто шепнул ему: «Постой. Охолонь, капитан».
Бочаров вёл через лесные чащобы мужиков, которые не знали леса. Может, и были среди них вологодские, устюжские, что лесовали на своих землях, но то иной лес. «Что им без тебя? — прозвучало в ушах Дмитрия Ивановича. — Пропасть и только? Всем до единого. Нет, тебе не на скалу лезть след, тебе другое выпало. Другое».
Бочаров, оставив орлёные капитанские пуговицы, оглядел ватагу. Прошёл взглядом по лицам. И мужики без слов догадались, о чём он подумал.
На смерть трудно идти. Плоть радуется жизни, а знаешь: шагнёшь через предел, и всё. Живое кричит — выжить! А ты черту подведёшь? Но труднее на смерть послать другого. Русский человек так устроен, что на миру да и за мир, коль сердце разгорится, в огонь шагнёт. Били его, ломали, в семи щёлоках [18] варили, перекатывались через Русь жесточайшие нашествия, чёрные пепелища да белые кости на дорогах оставляя, в полон уводили с Руси с заломленными за спину руками, но не ожесточился он. Не огрубел сердцем. Напротив, суровые испытания выпестовали характер народа, умеющего в годину трудную, как ни один другой народ, сплотиться, собрать силы в кулак и противостоять навалившейся беде. Оттого-то не было на Руси греха большего, чем предательство. И ничего не ценилось так высоко, как сострадание чужой боли, умение принять её, как свою. И вот капитану Бочарову выпала доля: не своей головой распорядиться, но послать человека на смертный риск.
Из провала доносился плеск воды да погромыхивание камней, тревожимых течением.
Ватага молчала.
И тут вперёд выступил мужик, которого раньше капитан особо и не примечал. Неловко хмыкнув, мужик сложил губы в чуть обозначившуюся улыбку, свойственную людям, не выставляющим себя напоказ, сказал:
— Пожалуй, я, паря, через провал полезу. — Махнул рукой в сторону подававшей голос реки. — Мальцом ещё, как ужонок, по обрывам лазил. Небось и сейчас заберусь. Дело известное.
И второй вышагнул из плотно, плечом к плечу, стоявшей ватаги:
— Тады и я, вдвоём оно сподручнее.
Мужиков обвязали корабельным канатом. Евсей, что вызвался первым, засунул за кушак топор и первым же шагнул к обрыву. Опустившись по грудь за срез скалы, Евсей, в другой раз выказав робкую улыбку, сказал:
— С Богом, мужики, опускайте! — и заскользил по обрыву.
Канат уползал и уползал за край, обрушивая каменную крошку.
Ватажник, с осторожностью потравливавший канат, вопросительно взглянул на Бочарова.
— Давай, давай, — ответил на его взгляд капитан, — трави.
Сажень за саженью канат уходил вниз. У Бочарова обострилось лицо. И тут канат обмяк. Движение его остановилось.
— Э-э-э! — грянуло из провала, многократно усиленное эхом. — Дно, браты, дно!
— О-о-о! О-о-о... — громыхнуло в скалах.
Бочаров оглянулся. Второй мужик, вызвавшийся спуститься в провал, обдёрнул поясок на армяке.
— Емельян, — сказал Бочаров, — осторожно там... — и не договорил.
— Ничё, — ответил Емельян, — ничё, — шмыгнул носом. И, ухватившись за канат, сполз на брюхе с обрыва, скрылся за срезом.
И опять, осыпая каменное крошево, канат пополз в провал.
Бочаров лёг на край обрыва, вытянул шею, пытаясь заглянуть поглубже. Берег под обрывом не был виден, его скрывала выступавшая карнизом скала, но противоположная стена просматривалась от подошвы и до верха. У реки громоздились навороченные друг на друга серые валуны, обломки скал, желтела гряда каменной мелочи, намытой течением. Бочаров увидел, как на валуны вылез Евсей. За поясом у мужика блеснуло лезвие топора, кольнув, словно иглой, в глаза всматривавшегося с напряжением в провал Бочарова. Евсей прыгнул с камня на камень, оборотился и, увидев капитана, махнул шапкой. И тут же по валунам, балансируя руками, перебрался к грозно дыбившейся скале Емельян. Бочаров увидел: мужики постояли у стены, о чём-то совещаясь, и Евсей полез вверх по осыпи.
