Раквереский роман. Уход профессора Мартенса (Романы) - Кросс Яан (читаем книги онлайн без регистрации .txt) 📗

— А ваш чемодан поставим сюда. Чтобы он вам не мешал.

Ставлю ее чемодан на свое сиденье, рядом с портфелем, потому что иначе в тесном купе он занял бы весь проход между сиденьями, а в сетке для пакетов он бы не уместился. Дама входит в купе и, улыбаясь, садится напротив меня. Прежде чем сесть, я делаю, я сам это чувствую, несколько игривый поклон и говорю: «Профессор Мартенс». И она кивает с само собой разумеющейся улыбкой и называет свою фамилию, которую в тряске поезда я не разобрал и которая звучит вроде «Frau Soundso» [132].

— Если я смею полюбопытствовать, милостивая государыня родом из этих мест?

— Да, отсюда.

— С северной или с южной стороны? То есть, я думаю, с эстонской или латвийской стороны?

— Ну да, в таком месте об этом действительно приходится спрашивать. С эстонской.

— Тогда — из Хольдре? Или Пупси? Или какие еще есть мызы в той стороне?

— О, я вижу, господин профессор хорошо знает географию этих мест. Я из Таагепера.

Хм. Значит, не из Холлерсхофа и не из Пупси, а из Ваагенкюлл, как мы их называем в нашей беседе. Последнее, если мне не изменяет память, должно принадлежать Стрикам. И их фамилия вовсе не звучит вроде Soundso. Но у них могут быть родственники с бог знает какими фамилиями. А переспрашивать ее фамилию мне просто не подобает. Я говорю:

— Да, что касается географии этих мест, то вполне естественно. Я пярнусец и езжу по этой дороге с тех пор, как железная дорога существует. А до этого ездил на лошадях. Всего более шестидесяти лет.

Молодая дама не говорит, что, судя по моей моложавой внешности, она не допускает возможности таких давних поездок. Или нечто в этом духе. Хотя подобная поверхностная реакция со стороны такой дамы была бы наиболее вероятной. Да и кто она такая! Я даже не знаю, почему я вдруг так нетерпим по отношению к этой молодой женщине, перед которой я только что испытывал искушение порисоваться. Однако действительно, женщины нашего провинциального дворянства весьма малообразованны. Bonne [133], домашние учительницы, немного Шваба, немного «Вертера»… в голове, или, скажем, в головке, наизусть несколько строк из шиллеровской «Песни о колоколе», немного французского, фортепьяно, балета, рисования пастелью. И бесконечно самоуверенные манеры. Нога в коричневых заграничных дорожных ботинках (удивительно маленькая, кстати) свободно и дерзко перекинута через другую, что по чисто провинциальным обычаям считалось бы неблагонравным. Она спрашивает:

— Простите, я не знаю, вы петербургский или тартуский профессор?

— Петербургский.

— Ах, так. В Петербурге я знаю немногих. А большинство тартуских мне знакомо.

— Вот как! — Интересно, откуда она их знает? Впрочем, почему бы не знать? — Может быть, кто-нибудь из тартуских профессоров ваш счастливый супруг?

Насколько я знаю, там на кафедрах осталось мало немцев. Для усиления государственном благонадежности университета большая часть их освобождена или «съедена», или они сами куда-нибудь перешли. Однако кое-кто из тех, чьи жены происходят из местных помещичьих семей, наверно, все еще преподает. Их жен я не знаю. Но из них самих, по крайней мере по фамилиям, кое-кто мне известен. Если они не ушли в самое последнее время: Бергманн, Бульмеринк, Хаан.

Молодая женщина напротив меня с неожиданным удовольствием звонко рассмеялась:

— О нет! Совсем нет. Но я училась в тартуской гимназии. Не такой уж этот город большой.

— Вы учились в высшей немецкой школе для девочек? Мне известно, что в Тарту такая школа имеется.

— Нет. Я училась в Пушкинской гимназии.

— Вот как.

Интересно. Если немецкая дворянская семья в Лифляндии отдает свою дочь в Пушкинскую гимназию, то есть в русскую гимназию, значит, семья эта обрусевшая. В то же время, как я слышал, в этой гимназии учится довольно много эстонских девочек, дети чиновников и богатых крестьян. Но у них это свидетельствует не о стремлении семьи к обрусению, а о национальной жажде получить образование. Потому что только теперь, всего четвертый год, в Тарту существует для эстонских девочек эстонская гимназия. Однако, если вернуться к обрусению прибалтийцев: почему небольшой народ, который шестьсот лет с достоинством сохранял себя, вдруг начинает ржаветь и растворяться, подобно железу в болоте, — не женщину же с кукольным лицом искушать мне этим вопросом. Возможно, что растворение у балтийцев просто более высокая степень приспособляемости? Если то, чему господин Гренцштейн [134] учил эстонцев, мы перенесем на немцев, то несомненно… Значит, и самоубийство — пусть от непротивления — может быть приспособлением? Ерунда какая-то… Кстати, здесь, в этих местах, признаки обрусения прибалтийского дворянства достаточно редкие, но в Петербурге они более чем очевидны. Ха-ха-ха-хаа: по-видимому, закон гравитации действителен не только относительно массы, но и относительно власти. Только в этом случае его стоило бы несколько перефразировать, уточнив направление его действия. То, что в отношении массы или, скажем, в отношении небесных тел называют расстоянием, в случае с властью следовало бы определить словом близость: притяжение обратно пропорционально квадрату близости.

Однако эта госпожа заметила, что у нее есть знакомства и в петербургских академических кругах.

— Если вы позволите мне и дальше проявлять любопытство: кого вы знаете среди моих петербургских коллег? Чтобы знать, кому мне следовало завидовать до нашей с вами встречи.

— О, как вы галантны! Ну, в сущности, многих. Профессоров Пахманна, Петрушевского, Иностранцева, Бауера, Миллера. И Григория Эдуардовича Зенгера. Если вы считаете его профессором. С ним я познакомилась, когда он был министром просвещения. Весной 1904-го. Теперь он уже не министр. А разрешено ли ему вернуться на кафедру, я не знаю.

Я смотрю в окно. Мы едем по равнинной местности, по обе стороны дороги большое зеленое поле ржаных всходов, поместье Гротемуйжа, справа его кирпичные здания, освещенное солнцем поле перерезано белыми клочьями паровозного дыма. Все на своем месте. Но когда я снова перевожу взгляд на мою визави, я вынужден все-таки сглотнуть. И ловлю себя на мысли, что, видимо, я ослышался. Потому что если не ослышался, то бойкая, с фарфоровым лицом дама очень даже высокопоставленная особа… Или совсем уж невероятная шарлатанка. Или у меня просто не хватает умения понять умопомрачительный юмор молодого поколения… Во всяком случае, я мягко улыбаюсь и спрашиваю, не выдавая своего удивления:

— И в какой же связи вы познакомились со всеми этими господами — если я смею быть столь любопытным?

— Почему же нет, — говорит госпожа с само собой разумеющейся любезностью, — весной 1906 года все эти господа или были членами Первой Государственной думы, или вращались в ее кулуарах в Таврическом дворце.

— Так-так-так. Значит, и вы бывали?! Дамы там особенно часто не встречались?..

— Я бывала там как журналистка.

Voila! [135] Значит, какой-то модный прибалтийско-немецкий синий чулок… Или суфражистка. Кажется, теперешнее время рождает их в довольно большом количестве. Стой, стой, о ком это я недавно слышал — правильно — о фон дер Мюлене из Выйсику: будто ему уже не справиться со своей женой, австрийской графиней, с ее излишней свободой слова и пера, которую эта молодая дама себе позволяет, ее зовут Херминия, если не ошибаюсь.

— Ммм. И с министром Зенгером вы встречались тоже как… журналистка?

— Нет. К нему я ходила просить о разрешении поступить в университет. Это очень сложная история…

— Да?.. И получили?

— Получила.

Эта Strohjournalistin [136] столь наивна, что считает возможным говорить подобную ерунду университетскому профессору. Будто профессор не знает, что в России никакой министр не может дать женщине разрешение поступить в университет. Другое дело Бестужевские курсы. Но это не университет. И чтобы туда попасть, не требуется разрешение министра.