Дети Арбата - Рыбаков Анатолий Наумович (книга регистрации TXT) 📗
Ей обязательно надо разобраться в себе, понять наконец, что она собой представляет.
Варя вновь перечитала графологическое исследование Зуева-Инсарова, хранила его в том же конверте, в котором получила, на конверте марка – три профиля: рабочий в кепке, красноармеец в буденовке, бородатый крестьянин в картузе.
«Незаурядный, очень одаренный человек. Ум критический. Сила воли есть, но волевые акты носят импульсивный характер. В поведении проявляет самостоятельность и решает все без советов и помощи других. Развитие высокое, умеет самостоятельно разбираться в вопросах науки. Склонность к творчеству в области науки, возможно, и невыявленная вследствие слабой целеустремленности. Человек сердечный, способен на большие жертвы, но резко меняет отношение к людям после размолвок. Самолюбивый и чуткий к обидам человек, не дающий себя отговорить от того, на что уже решился. Вспыльчивость и умение говорить колкости. Смелый и не всегда осторожный человек. В глубоких переживаниях замкнутый. По отношению к близким людям несколько деспотичный. Широкий размах, не умеет отказывать себе в удовольствиях. Любит людей, уверенных в себе, мягкотелости не терпит. В денежных делах безупречная честность, часто в ущерб себе. Злопамятность есть, но не мстит, а подавляет своих врагов презрением. Обостренность нервной чувствительности. Глубокие потрясения скрывает и переживает один. Характер раздвоенный и непостоянный, жизнерадостность сменяется меланхолией. В интимных отношениях не терпит фамильярности и однообразия. Из гордости может порвать все даже по незначительному поводу. Графолог Зуев-Инсаров».
Насчет одаренности и способностей она не знает, вероятно, он всем отпускает такие комплименты. Впрочем, Зое он этого не написал. Но эта характеристика многое объясняет в ее замужестве… Любит людей, уверенных в себе, решает все сама, не выносит, когда ей противоречат, не осторожна, не умеет отказывать себе в удовольствиях – на всем этом она и попалась. Характеристика положительная, она ее никому не показывает только потому, что в ней чересчур много о ней хорошего. Самое правильное – это то, что глубокие потрясения скрывает и переживает одна. И то, что с ней произошло, она тоже переживает одна.
Теперь с Костей они почти не виделись. Как обычно, он приходил за полночь, Варя спала на диванчике, утром уходила на работу, когда он еще спал. Он к ней не приставал, держался дружественно, как бы снисходил к ее женским капризам, в ящике стола опять появились деньги, как-то в шкафу она увидела меховые ботики ее размера. Костя терпеливо ждал. Тягостными могли бы стать выходные дни, но Варя выходных не использовала, в Бюро, как и во всех учреждениях, непрерывная рабочая неделя, скользящий график выходных, работы много, и начальство радовалось, когда сотрудники не брали выходного дня. Этот день потом прибавят к ее отпуску. На дом она брала «халтурку», старалась побольше заработать, чтобы не зависеть от Кости, даже в кино с Зоей почти не бывала.
В свободные вечера Варя заходила к Михаилу Юрьевичу, в комнату, тесно уставленную шкафами, полками и этажерками с книгами, альбомами, папками. В нише, образованной книжными полками, стояла узкая кровать, в другой нише – письменный стол, заставленный баночками, тюбиками с клеем и красками, стаканами с кисточками, ручками, карандашами, тут же ножницы, бритвочки и другие инструменты, которыми работал Михаил Юрьевич. Рядом со столом старое кресло с высокой спинкой и провисшим сиденьем. На это кресло Варя забиралась с ногами.
Уютно пахло красками, клеем, уютно выглядел Михаил Юрьевич – старомодный холостяк в пенсне. Он где-то служил, уходил рано, возвращался со службы ровно в шесть, а если задерживался, то являлся со вновь приобретенной книгой, гравюрой или репродукцией – в этом была его жизнь. Он сам переплетал книги, подклеивал страницы, вел сложный каталог, по которому быстро находил на бесчисленных полках все нужное. Варя брала в руки книгу, он ревнивым, настороженным взглядом следил, как она ее держит, как перелистывает страницы, ставит ли обратно на место, откуда взяла.
Книги Михаил Юрьевич приобретал на свое грошовое жалованье, отказывал себе во всем, зимой и летом ходил в одном и том же костюме, лоснящемся на локтях и на лацканах.
– Изо всех изобретений человека, – говорил Михаил Юрьевич, подклеивая к тонкому прозрачному листу бумаги полуистлевшую страницу, – книга – самое великое, изо всех людей на земле писатель – явление самое удивительное. Мы знаем Николая Первого и Бенкендорфа только потому, что они имели честь жить в одно время с Александром Сергеевичем Пушкиным. Что бы знали об истории человечества без Библии? О Франции без Бальзака, Стендаля, Мопассана? Слово – единственное, что живет вечно.
– А пирамиды, храмы, – возражала Варя, – а памятники архитектуры, великие живописцы Возрождения?
– Чтобы насладиться произведениями Микеланджело и Рафаэля, надо ехать в Рим, Флоренцию, Дрезден, посетить Лувр или наш Эрмитаж. Но к Данте или Гете ездить не надо, они всегда со мной. – Михаил Юрьевич обводил глазами полки и шкафы.
– Эта библиотека – ваша крепость, вы укрываетесь в ней, – улыбнулась Варя и сказала, что купила Пильняка.
– Говорят, хороший писатель, – сдержанно ответил Михаил Юрьевич, – сейчас много интересных писателей! Зощенко, Бабель, Тынянов… Но в моем возрасте, Варенька, предпочитают поддерживать старые знакомства. Со знакомым мне автором я себя чувствую как с испытанным другом, перечитывая его, возвращаюсь в юность, детство, путешествую по своей жизни.
Иногда Михаил Юрьевич вытаскивал из-под кровати или выдвигал из-за стола корзины, закрытые мешковиной, развязывал, вынимал пачки журналов: «Мир искусства», «Весы», «Аполлон», «Золотое руно», отпечатанные на роскошной бумаге, украшенные виньетками и заставками крупнейших мастеров.
– Это, по-видимому, уже никогда не вернется, – говорил он с грустью, – расцвет символизма, расцвет русского искусства… Бенуа, Сомов, Добужинский, Бакст…
– А я люблю «передвижников», – сказала Варя, – это великие художники, их работы живут столько лет, а «мирискусников» почти никто уже не знает.
Михаил Юрьевич покосился на нее из-за стекол пенсне.
– Их сейчас не признают, не пропагандируют, но у них есть безусловные заслуги: высокохудожественная графика, изящная орнаментальность, утонченность.
Зря она сказала, что никто не знает сейчас «мирискусников». Михаил Юрьевич огорчился.
– Михаил Юрьевич, я готова сидеть у вас часами, вы не устаете от меня?
– Что вы, Варя, нисколько! Я рад, что вы приходите.
Он часто вспоминал Сашу.
– Саша – натура художественная. Он простодушен, созерцателен, очень наблюдателен, его суждения о прочитанном свидетельствуют о тонком вкусе. Однако время стимулировало активные стороны его натуры, и он не пошел по пути, предназначенному ему природой. Но моей библиотекой он пользовался широко, много читал.
– Какие книги он любил?
– Он прекрасно знал русскую классику, особенно Пушкина. Пушкина мог читать страницами наизусть, хорошо знал Толстого, Гоголя, Чехова, Салтыкова-Щедрина. Не любил Достоевского.
– Я тоже не люблю Достоевского, – сказала Варя, – кишки рвет.
– Со временем, может, и полюбите… Да, так о Саше. Он любил французов, особенно Бальзака и Стендаля, он ведь читает по-французски.
– Да? – удивилась Варя. – В нашей школе был немецкий.
– Саша кончил школу раньше вас лет, наверно, на пять, а тогда были и французский, и немецкий. Позже остался только немецкий. У меня неплохая библиотека на французском, и Саша читал в подлиннике. К сожалению, он не пошел на филологический, считал, что стране нужны инженеры. Впрочем, ситуация, в которую он попал, может изменить его жизненный путь: страдание обостряет душевную наблюдательность, развивает художественное дарование, да и после ссылки вряд ли он сумеет вернуться к общественной работе.
– Может быть, его дело пересмотрят, может быть, его освободят, ведь он ни в чем не виноват.
Михаил Юрьевич с сомнением покачал головой.
