Острее клинка (Повесть) - Смольников Игорь (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Когда раздался выстрел из револьвера, Сергей забеспокоился. Возня на вокзале могла помешать плану. Но ему и в голову не пришло, что этот переполох мог подняться из-за Феликса.
Сергей двинулся навстречу толпе и вдруг увидел Волховского, которого держали за руки жандармы.
Он хромал, но лицо его было совершенно спокойным. Он даже улыбался, словно ему очень нравилось идти с помощью таких дюжих молодцев. А у тех лица были насуплены. Жандармский офицер тоже шагал со свирепой физиономией, и в руке у него был наведенный в спину Волховского револьвер.
О том, чтобы теперь отбить Феликса, нечего было и думать.
Мама ухаживала за Соней, как за больной. Маме казалось, что Соня рано или поздно отойдет от своих страшных дел. Правда, в будущем Соню ждал суд, но она почти уверила мать, что суда бояться нечего.
Для Сони потянулись бессмысленные дни. Единственным утешением было то, что за целый месяц, который отец провел с семьей в Крыму, он ни разу не кричал на маму. История с дочерью научила кое-чему и его.
Маша и ее муж, какие-то высокородные кузины и прочие родственники и знакомые, съехавшиеся на летний сезон в Ялту, проводили время на пикниках, музыкальных вечерах, приемах во дворце великого князя. Соня жила замкнуто, возилась с деревьями и цветами, играла на рояле и читала, читала, читала.
Чтение, как лекарство, на какое-то время отвлекало от постоянных мыслей о товарищах.
Она поднималась на старое кладбище и оттуда подолгу смотрела на море, на Ялту, разбросанную внизу. Там, на горе, ее никто не видел, никто не мешал. У нее была своя сосна у памятника художнику, который умер в Ялте год тому назад.
Все лето она ходила к скромному обелиску, и ей казалось, что молодого пейзажиста она давно и хорошо знает, как брата, как друга. Она помнила некоторые его картины по выставкам в Петербурге, а Маша сказала, что в ялтинском дворце великого князя есть ширмы с пейзажами этого художника. Он их кончал за несколько дней до смерти. А умер от чахотки, задолжав кредиторам…
Великий князь, без сомнения, не нес прямой ответственности за его смерть. Но Соня с раздражением думала о меценате из царской семьи. Ведь художник умирал, а должен был расписывать эти ширмы…
Все, к чему причастны сановники, дворяне, чиновники, оборачивается для людей издевательством и кабалой.
Потом настала осень, пошли дожди, Ялта опустела. Следствие в Петербурге над чайковцами и другими пропагандистами затягивалось, суда все не назначали. Соня с мамой переехали в Симферополь. Соня поступила в тамошнюю фельдшерскую школу. Работа сестрой милосердия в симферопольской больнице все же приносила некоторую пользу людям.
— Сестрица, мне бы перевязку, — попросил больной очень знакомым голосом.
— Снимайте верхнюю одежду, — приказала Соня.
Пациент, поворотясь к ней спиной, долго стаскивал с плеч крестьянский зипун и шаркал ногами о половик.
Соне уже не в новинку были самостоятельные приемы. Экзамен на звание фельдшера предстоял летом, но доктор спокойно доверял Перовской часть своей работы.
— Ну, что у вас стряслось? — спросила она мягко, поднимаясь навстречу больному.
— Да пока что, почитай, самая малость, — ответил он, улыбаясь во всю ширь своего монгольского лица.
Это был Клеменц собственной, ни на кого не похожей персоной.
— Какими судьбами? — обрадовалась Соня.
— Разными, — Клеменц отвечал, балагуря, — себя показать, вас повидать. Молва о вашем искусстве докатилась до Санкт-Петербурга.
— Не дурите.
— А я серьезно. Приветы вам везу. Поговаривают, что летом будет суд.
— Скорей бы!
— Судить будут около двухсот человек. Такие слухи. Так что, выходит, остальные сидят зазря, а остальных больше вдесятеро. Вот такие делишки.
— Скверные дела.
— Я вам привез кое-какие письма. До процесса все надо обговорить, чтобы не было, кто в лес, кто по дрова.
— Мне писали, что заболел Кропоткин.
— Когда я уезжал из Петербурга, его перевели в тюремную больницу.
— А остальные?
— Держатся. Измотала эта отсидка всех до предела. Разве что Феликс чувствует себя лучше других, так, по крайней мере, сам пишет. Ждет процесса, как драки.
— Хорошо, если будет драка. А если нет?
— Драка будет.
— Вы уверены, что суд пройдет при публике?
— А как же иначе!
— Да они могут попросту испугаться гласности и закроют двери!
— Посмотрим. Но вы правы, надо и на этот случай приготовиться.
— А где сейчас Сергей?
— Ни за что не поверите! В Италии.
— Как он туда попал? — изумилась Соня.
По сообщениям, которые она получила зимой 1875 года из Петербурга, Кравчинский поехал в Швейцарию налаживать журнал. Она тогда порадовалась и за чайковцев и за Сергея: он мог заняться делом, в котором так неожиданно сверкнул его новый талант.
— Ввязался в одну заваруху, сугубо итальянскую.
— Значит, затею с журналом он оставил?
— Увы, там, знаете, в Женеве трудно собрать людей. Он, по-моему, бился месяца три, но ничего не вышло.
— И решил уехать в Италию?
— До этого он еще помогал сербам против турок.
— Вот как. А я ничего и не знала.
— Никто ничего не знал. Он же все делает на свой риск. А без дела ему не сидится. В Италии его арестовали.
— В чем же его обвиняют?
— В попытке свержения пьемонтского короля. А за это по итальянским законам полагается смертная казнь.
— Вы точно знаете?
— Совершенно точно. Его считают одним из зачинщиков.
— Зачем он туда поехал! Неужели не мог подождать? Ведь у нас все опять скоро начнется.
— Ждать не так просто.
— Да, ждать не просто, — повторила Соня.
Это была обыкновенная тюрьма на окраине города, с грязной камерой и тюремной вонью.
Где-то рядом сверкал под лазурным небом Неаполитанский залив, вставал над ним амфитеатр живописных домов, Везувий благодушно выпускал струйку дыма. По цветущим улицам двигалась нарядная толпа. За дощатыми шторами, оберегавшими неаполитанцев от палящего солнца, раздавались голоса и музыка… А за кирпичными стенами и крохотными окошками тянулись бессолнечные тюремные дни.
Один раз в день выводили гулять в тюремный дворик. Винченцо и Энрико забирали еще на допросы. Сергея не трогали: языка он не знал. То есть не желал объясняться с жандармами и не докладывал им, что каждый день изучает итальянский.
Сергей всерьез пленился итальянским языком. А лучших учителей, чем Энрико и Винченцо, он не нашел бы и на воле.
Энрико знал наизусть много итальянских стихов. Он учил Сергея языку на классических примерах. Винченцо, несмотря на свою молодость, исколесил в поисках работы всю центральную и южную Италию. Его речь была грубоватой, но живописной и выразительной.
Нет, время даром не проходило. Сергей становился богаче и не задумывался о том, куда потом денет свое новое богатство.
Русских книг у него не было. Последняя, которую он Держал перед отъездом в Италию, была его собственная «Сказка о копейке».
Ее отпечатали в вольной типографии, и он первый раз видел напечатанным свое произведение. Это было так странно. Странно и приятно. Слова и предложения, придуманные им и записанные когда-то пером на бумаге, выглядели совершенно иначе, когда их напечатали. Они даже вели себя иначе.
Те, написанные рукой, слова были понятными, послушными, их написали, поставили на свое место, и они были довольны. А печатные слова сразу, как только он их стал читать, задергались, запротестовали. Он с ужасом увидел, что им в самом деле не по себе. То они толпились, как мужики на Сенной площади в Петербурге, толкали друг друга, мешали друг другу, то плелись вразвалку, поодиночке, как пьяные.
Он увидел их, словно бог свою землю в первый день творения. Но, в отличие от бога, не умилился делом своих рук. Он понял, что оскорбил их, вооружился пером и стал исправлять свои ошибки.
