Необыкновенное лето - Федин Константин Александрович (лучшие книги .TXT) 📗
Это было не совсем понятно, что такое за дни и почему всё-таки именно 1335, – да ведь можно ли все уразуметь? Как вообще все образовывалось в ходе земных упований человечества? От Адама и Евы к Ассархаддону, от Ассархаддона к Розамунде, а там, глядишь, и Лев Толстой, а домик-то муниципализирован, а ржаная непросеянная мука-то триста рублей! Хитро! Разъять мудрёную цепь не под силу, может, и такому уму, как отставной полковник Ван-Бейнинген! Да и ни к чему. Влечёт-то ведь тайна, заманчивая, как вечный родник, бьющий из сокровенных недр. Утешает вера, а не знание. Знание лишь утверждает веру, а там, где его недостаёт, там она только сладостнее, как все непостижимое. Блажен, кто ожидает…
Меркурий Авдеевич закрыл тетрадь и книгу. Утро начиналось для всех. Слышалось, как закашлял табакур-старик, как взыграли и начали кидаться сапогами студенты, потянуло керосинкой из комнаты Лизы, прогрохотал вниз по лестнице убежавший в пекарню за хлебом Витя, зазвенькало на улице ведро, подвешенное к бочке водовоза. Из тьмы времён и неисповедимости господних путей день трезво возвращал мысли к заботам житейским.
Выдвинув ящик стола, Меркурий Авдеевич прикинул, какие из обречённых на ликвидацию мелочей следовало бы нынче пустить на базар. Тут лежали канцелярские кнопки, сухие чернила в пилюлях, пара отвёрток для швейной машины, кусанцы и плоскогубцы, две-три катушки ниток, звёздочки с рождественской ёлки, пакетики с краской для яиц. На пакетиках, по обдумывании, он и остановился: сезон, правда, истёк, да Витя – мальчик разбитной, иной раз ему удавалось сбывать несусветную чепуху – вроде стенок отрывных календарей! – найдёт охотника и на яичную краску!
Выйдя к чаю и пожелав доброго утра, Меркурий Авдеевич внимательно глянул на дочь. Она была бледна, и то, что прежде он называл в ней стройностью, сейчас показалось ему угрожающей худобой. Слегка игриво он выложил перед Витей пакетики:
– Ну-ка, коммерсант, произведи-ка сего числа этакую товарную операцию…
– Опять? – сказала Лиза. – Я ведь просила, папа…
– Да ты, мамочка, не беспокойся, мне же это ничего не стоит, честное слово, – отбарабанил Витя.
– Базар – не то место, где можно научиться хорошему.
– И не то, без которого можно прожить, – нахмурился Меркурий Авдеевич. – Не я придумал новые порядки. Не я взвинтил цены. Дома-то, кроме пшена, ничего не осталось? Может, у тебя деньги есть? Ну, вот…
– Я говорю, что Виктору не следует ходить на базар.
– А что же, мне прикажешь ходить? Позор-то, конечно, не велик, ежели бывший купец станет на толкучке пустой карман на порожний менять. Да беда, что, вдобавок к бывшему купцу, я – нынешний советский служащий. Как-никак – товарищ заведующий, магазином управляю. Что же ты хочешь, чтобы меня в спекуляции обвинили?
– Я хочу, чтобы Виктор не ходил по базарам. Это кончится плохо.
– Все плохо кончится, я давно говорю. Да не для всех, – сказал Мешков и, дабы призвать себя к смирению, напомнил цитату: – «Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем, ибо время близко».
Помолчав, Лиза тихо проговорила, не подымая глаз:
– Словом, Витя идёт сегодня последний раз.
– Посмотрим, – сказал Мешков.
– Посмотрим, – спокойно, будто в полном согласии, повторила Лиза.
Он не мог больше выносить пререкания, встал, забрал свой стакан и ушёл молча к себе в комнату.
Она поглядела ему вслед. Спина его ссутулилась круто, словно за шиворот сунули подушку. Затылок поголубел от седины. Весь он сделался щупленький, узким, и что-то обиженное было в его прискакивании на носках.
«Боже, до чего скоро состарился», – подумала Лиза, и опять, как все чаще за последний год, ей стало жалко отца до грусти. Но она не двинулась с места.
6
Лизу в этот день преследовало беспокойство. Неминуемо произойдёт беда, казалось ей, и это не было предчувствием, которое вдруг возникнет и необъяснимо улетучится, это было назойливое ощущение тягости в плечах, тоска во всем теле. Она не пошла на службу. Постепенно она уверила себя, что беда должна произойти с сыном. Он ушёл утром и не возвращался.
По дороге домой, к обеду, Меркурий Авдеевич встретил Павлика Парабукина, узнал, что тот не застал Вити дома, и велел – если Павлик увидит его – передать, чтобы внук шёл обедать. На дочь Меркурий Авдеевич покашивался виновато. Она мельком сказала, что, наверно, Витя, по обыкновению, зачитался у Арсения Романовича. То, что она крепилась, не показывая беспокойства, словно ещё больше виноватило Меркурия Авдеевича, и он насупленно молчал.
Отдохнув, он собрался уходить, когда прибежал Павлик и, еле переводя дух, пугливо стреляя золотыми глазами то на Лизу, то на Мешкова, выпалил, что Витю забрали.
– Как забрали? Кто забрал?
– Грянула облава, и всех, кто торговал с рук, всех под метёлку!
– Под какую метёлку? Что ты несёшь? – выговорила Лиза, так крепко держась за спинку стула, что побелели ногти.
– Дочиста весь базар загнали на один двор и там разбирают – кого в милицию, кого куда.
– А Виктор-то где, Виктор?
– И он заодно там!
– В милиции?
– Да не в милиции, а на дворе, говорю вам!
– Ну, а ты-то был с ним?
– Был с ним, да утёк, а его замели.
Оторвав наконец руки от стула, Лиза подбежала к постели, схватила головной платок, бросила его, отворила шкаф, принялась что-то искать в платьях, бормоча: «Постой, постой, ты проводишь меня, Паша, постой…»
Меркурий Авдеевич взял её за руку, отвёл к креслу, усадил, сказал отрывисто:
– Некуда тебе ходить… Я приведу Виктора.
Она в смятении опять поднялась. Он надавил на её плечо, прикрикнув:
– Сиди! Я за него в ответе. Сам пойду.
Он зашагал так скоро, что Павлик припустился за ним почти бегом. Дорога была не близкая, но до каждой надолбы на перекрёстке знакомая Меркурию Авдеевичу: не так уж давно хаживал он, что ни день, на Верхний базар в свою лавку. Он двигался с замкнутой решимостью, точно на расправу, пристукивая жиденьким костыльком, как прежде пристукивал богатой тростью с набалдашником, спрятанной теперь подальше от недоброго глаза.
– Вон, – показал Павлик, когда между рыночных каменных рядов завиднелась кучка людей, – вон, где милиция стоит туда их согнали.
Меркурий Авдеевич сбавил шаг, перестал пристукивать костыльком. Вдоль корпуса с дверьми на ржавых замках (тут раньше торговали мыльные и керосинные лавки) тёрся разномастный народ, чего-то ожидая и глазея на двух милиционеров, охранявших ворота былого заезжего двора. Один милиционер был по-молодому строен, ещё безбород и – видно – доволен представительными своими обязанностями. Другой рядом с ним был коротенький, напыщенный и с такими залихватскими, раздвинутыми по-кошачьи подусниками, о каких перестали и вспоминать. Оба они осмотрели Меркурия Авдеевича безошибочными глазами.
– Я насчёт своего внука, товарищи. Внук мой нечаянно попал в облаву, – просительно сказал Мешков, подходя осторожно и приподымая картузик.
– Нечаянно не попадают, – ответил молодой.
– Как не попадают? Не ждал попасть, а попал. Полная нечаянность и для матери его, и для меня, старика.
– Совершеннолетний?
– Как?
– Внук-то совершеннолетний?
– Да что вы, товарищ! Мальчоночка, вот поменьше этого будет, – показал Мешков на Павлика.
– Чего же в торгаши лезет, когда молоко на губах не обсохло?
Павлик вытер пальцем губы и отвернулся вызывающе.
– Зачем – в торгаши?! – испугался Меркурий Авдеевич и даже занёс руку, чтобы перекреститься, но вовремя себя удержал. – Озорство одно, больше ничего. Ведь они же – дети, что мой внучок, что вот его приятель. То им крючки для удочек спонадобятся, то клетка какая для птички. И все норовят на базар – где же ещё достанешь? Ребятишки – что с них спрашивать?
– То-то, спрашивать! – грозно мотнул головой коротенький милиционер, и подусники его стрельчато задвигались.
– Ведь как спросишь? – доверительно сказал Мешков, глядя с уважением на красные петлицы милиционера. – Не прежнее время, сами знаете. Прежде бы и посек. А нынче пальца не подыми: они – дети.
