Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон (онлайн книга без .TXT) 📗
— А граф что?
— Граф ясно что. Он женщин не обижает. Приказал их всех отпустить миром, с провожатыми, и даже пограбить не позволил! Потому что мы — христиане как-никак, даже с еретиками должны обращаться по-человечески.
— А они еретички были?
— Опять же дьявол их разберет. Их когда поприжмешь, они все получаются добрые католички…
Ну это вот неправда, думал я, лежа на животе и слушая диалог моего брата с рыцарем Лораном, пока его оруженосец обрабатывал мою рану. Больно было, когда он отдирал присохшую на крови рубашку от тела; и еще — когда немного разрезал плоть на спине, чтобы вытащить стрелу. Тут я здорово кричал, а потом уже сплошные пустяки были — рана оказалась чистая и маленькая, наконечник у стрелы гладкий, такие дырки за несколько дней заживают. Если только не задето легкое, а у меня, похоже, оно было малость задето — отсюда и кровь изо рта.
Это вот неправда, думал я; настоящие еретики — они же «еретики совершенные» — как их ни прижимай, от своей веры не отрекаются. Таких историй у нас много рассказывали: как рыцарь Робер де Мовуазен сказал господину легату: «Стоит ли прощать еретиков, если они притворно раскаются, чтобы шкуру спасти?» А господин легат, который эту породу знает не первый год, ему прямо отвечал: «Не волнуйтесь, барон, не раскаются даже притворно.» И верно ведь — дело под городом Минервом было, так там четыреста еретиков сожгли, и ни один не раскаялся. Сами из толпы выходили, когда граф Монфор спрашивал — «Кто тут еретик?»
В этом городе, в Лаворе, взяли человек сто еретиков. Собирались их сжигать нынче вечером, а пока заперли где-то в городе, в ихнем же общинном доме. Нам предлагалось пойти смотреть на сожжение и петь благодарственные гимны. Мне ужасно не хотелось делать ничего подобного — хватило с меня на сегодня криков несчастной дамы Гироды и тех отрезанных ушей — и потому я усердно притворялся, что болен сильнее, чем то было на самом деле.
Наконец оруженосец покончил с перевязкой и оставил нас вдвоем с братом.
— Пойдешь еретиков смотреть? — спросил тот, укладываясь рядом.
— Я бы лучше поспал… Плохо мне.
— Тебе вина надо больше пить, раз крови много потерял. А поспать успеешь — дело будет вечером. Все пойдут, и мы пойдем. Надо же видеть, ради чего дело-то затевалось.
Я понял, что отвертеться вряд ли удастся, и обреченно заснул.
Последнее, что я слышал до того, как провалиться в сон:
— И думать забудь про эти дерьмовые уши. Тоже мне, нашел кого жалеть — собак, свиней. Лучше бы думал, что такой точно смертью умер наш отец.
И я послушно попробовал думать о своем отце. О своем настоящем отце, который еще, слава Богу, жив… И Бог даст — не умрет еще долго-долго… Но думать не получалось вообще ни о чем. Оказывается, можно так устать, что лень будет не только есть и мыться — даже думать о мытье и еде, и о своем отце. Такое счастье иногда ни о чем не думать, ничего не помнить, милая моя — ни того, что было, ни того, что есть, ни того, что будет уже этим вечером.
Мне, можно сказать, повезло: рана разболелась не на шутку, в груди все горело и клокотало. Я проснулся от того, что задыхался, и принялся перхать кровью, так что брат пожалел меня и позволил отлеживаться в палатке вместо того, чтобы идти «смотреть еретиков». Мне, правда, сделалось так худо, что я хотел сходить на всякий случай на вечерню (мессу мы благополучно проспали), но брат упомянул, что вечерня будет отслужена сразу после казни огнем — так что я не рискнул изображать излишней бодрости, чтобы не попасть сразу на оба действа. Нет, я вовсе не был обижен на брата, хотя тот счел нужным еще раз передо мной извиниться за тот глупый удар в скулу. Эда мучила мысль о том, что он, оказывается, бил раненого. Хотя я совершенно искренне несколько раз сказал ему, что простил его почти мгновенно, что поступок его очень понятный, и извиняться тут не за что — он и в последующие дни возвращался к столь болезненной для меня теме, своими извинениями напоминая мне о том мгновенном приступе отвращения и ненависти к нему. А вспоминать очень не хотелось, потому что я любил брата; будто побывал в человеке демон — и оставил его, и человек снова полностью стал собой. Однако в моем списке тезисов, «да и нет», вопреки моей воле в крепкий и постоянный столбец о брате добавилось одно неуничтожаемое «non».
Я оставался едва ли не единственным, кто этим вечером валялся в шатре на постели. Те рыцари, которых граф Монфор отрядил стать новым Лаворским гарнизоном, поспешно переносили лагерь в городские стены; всем паломникам в замке, конечно же, не было места, и войско Куси оставалось в бурге. Многие переносили свои шатры поближе к стенам, чтобы находиться, в случае чего, под их прикрытием. По меньшей мере несколько дней нам предстояло тут провести, ожидая прибытия войска Тибо, графа Бара. Люди Куси оставались до конца карантена, в надежде поправить денежные дела взятием нескольких окрестных замков помельче. Рыцарь Альом хвалился, что теперь, когда у нас есть такой крепкий форт, с коротким налетом можно уложиться в один световой день.
Брат обещал прислать мне лекаря — но то ли он забыл обо мне на время при виде удивительных и страшных событий, то ли просто не нашел ни одного свободного лечителя: я долго лежал один, сплевывая прибывающую кровь в железный тазик, и наконец заснул. К шуму лагеря я уже привык, он не мешал сну — почему-то полотняные стены шатра кажутся человеку надежной защитой, прикрывающей его от мира, в том числе и от посторонних звуков. Сколько раз я видел в своей жизни, как двое отправляются секретничать в свой шатер — и их звонкие голоса поверяют личные дела всем и каждому, кто оказывается неподалеку от палатки!
Я был разбужен ужасным криком — куда более страшным даже, чем тот, что я слышал в стенах красного замка Лавор. Бог Ты мой, казалось, вся земля и небо вопят! Я сел в постели и зажал уши, потом даже накинул на голову одеяло, но ничего не помогало. Оно началось, понял я, сворачиваясь узлом, началось, Господи Иисусе Христе…
Милая моя, этот страшный крик был ужаснее всего своей длительностью. Всякий из нас может заорать адским голосом — но выть им долго, вечность, все наращивая звук… Должно быть, так кричат мучимые души в аду, где самые их собственные голоса увеличивают мучение. И второй ритм, едва ли не перекрывая первый — ритм бесконечной муки — рос и делался узнаваемым: многие голоса пели «Te Deum laudamus», это наши, понимал я в еще большем ужасе, сам начиная ритмично стонать, чтобы заглушить какофонию в собственной голове.
«Te Deum» пелось даже красиво — это делалось ясным по мере того, как вопли боли стали слабеть и утихать (на земле, слава Тебе Господи, не бывает все-таки вечной муки.) Я лежал, свернувшись, как ребенок в утробе, почему-то совершенно обессилев от страшных криков, с лицом, залитым слезами. Это были не слезы жалости или хотя бы страха — нет, слезы выдавило из себя мое тело, как выступают они от сильного напряжения: как бы наяву почувствовала смертная плоть плотский ужас смерти. Я мог бы думать о том, что еретики — тоже люди, да еще и из народа моего отца (или напротив же — что они потеряли свое право быть людьми и сынами Божьими, обратившись в сплошную страждущую плоть и исходящий наружу в крике неверный дух). Я мог бы вспомнить моего Адемара, тоже еретика, и мэтра Амори, и проповеди отца Фернанда… Бедный Адемар — родиться в краю ереси провансальской и подхватить в Париже ересь парижскую, это все равно что выжить в чумной деревне и потом умереть от простуды! Ничего я не вспомнил, ни о чем не подумал, милая моя. Кроме «плача и скрежета зубовного», кроме ада, показавшего совсем поблизости свое ужасное лицо. «Те Деум» разрастался, становясь песней полного торжества, слов я не различал — но помнил наизусть и угадывал без труда.
Tu devico mortis aculeo, aperuisti credentibus regna caelorum [2], гудели чудесные слова жизни над урочищем мерзейшей смерти, они пелись уже по второму разу, по третьему… Появился запах — он шел волною вниз со стороны Лаворского холма, накрывая лагерь; запах был отвратителен — горелая плоть вперемешку с тряпками, волосами, копотный тяжелый дым. Даже сквозь ткань палатки он проникал, как же наши это выносят, думал я с ужасом — как выносят это те, кто стоит совсем рядом, и как они вынесли этот крик? Должно быть, они пели только для того, чтобы его заглушить, а что же делать для того, чтобы не задохнуться от запаха?
