Голубок и роза (СИ) - Дубинин Антон (книги онлайн TXT) 📗
Ничего этого не было сказано. Арнаут, катар, и брат Доминго, католик, смотрели друг на друга через огонь, одинаково темными южными глазами. Молодое смятенное лицо, и безвозрастное, спокойное, грустное. Потом монах легко, как юноша, поднялся на ноги, сразу оказываясь выше собеседника. Брат Тома встал вслед за ним, подавляя усталый вздох.
— Если так, лучше уйдем мы. Ведь это ваш костер. Если же вы когда-нибудь захотите моей проповеди…
Арнаут подавил желание зажать уши. Не слышать не единого слова, не знать, нет…
— …Найдете меня в Пруйльской обители, или в Тулузе, при епископском дворе. Или Господь сведет нас вместе другими путями.
— Уходите, — слабо произнес Арнаут. Хотел, чтобы получился приказ, а вышла неуверенная просьба.
— Примите мое благословение, хоть оно вам и не нужно, — уже на грани темноты раздался голос монаха. — Я буду…
— Нет! Нет! Не приму! Не говорите больше со мной!
— …молиться о том, чтобы мы еще встретились и смогли поговорить…
— Нет! Не надо! Не хочу!
— Пойдемте же, отче, — не выдержал наконец молодой монах. Он явственно желал, чтобы старший оперся на его плечо, и всем телом старался подставиться ему под руку и помочь, как оживший посох. — Пойдемте, Бога ради, не унижайтесь вы перед этим…
(Еретиком. Простецом. Предателем веры? Сообщником убийц господина легата? Как вы меня назовете, ну, ну?)
Но брат Тома промолчал. Не назвал его никак.
Две пары темных глаз смотрели с границы светового круга. Брат Доминго вытянул руку, Арнаут невольно заслонился ладонью (от дьявольского благословения) — но это была белая бумага, тонкий свиточек, легший из ласковой длиннопалой руки на ночную траву.
— Если не желаете слушать слов, может быть, прочтете эту записку. Здесь доводы об истинности церкви… Изложенные как раз в Монреале, где ваш проповедник Бенуа де Терм…
— Да уходите же! — почти что шепотом попросил трубадур. Огонь, пламя Духа Святого, почти погас, но чтобы подкинуть дров, нужно было сделать шаг в их сторону.
— Благодарю вас за хлеб и добрую компанию, — это были последние слова брата-проповедника, обращенные к Арнауту. Юноша сел на землю, словно обессиленный борьбой, и долго слушал замирающие шаги уходящих. И их приглушенные голоса. Тяжелая, прихрамывающая поступь, хруст вставших на пути ветвей или кустов. Монахи уходили в сторону дороги. Уходят. Уходят. Ушли. Арнаут встал, опасливо, как будто ожидая нового вторжения, подошел к кучке хвороста.
Ломать ветки и подбрасывать их в костер — простая работа, и как всякая простая работа, она успокаивает. Юноша, увлекшись, распалил костер куда выше и сильнее, чем собирался. Чашу из-под колдовского вина — небось хваленое чудо их темного бога — прибрал практичный брат Тома. А вот белый свиточек, записка, все валялась в траве.
Окончательно успокоившись, Арнаут потянулся и взял ее. Подавил в себе желание подцепить палочкой, спокойно взял рукой. Представил в ушах насмешливый голос Старца Годфруа — «это просто бумага, сын мой, предмет из земной материи. Чего ж тут бояться.»
Да-а, вы-то небось не видели, Добрый Человек, как вино появлялось в чашке… Ты пьешь, а оно не убавляется.
«Это ловкость рук католического мошенника, сынок, рассчитанная как раз на простецов вроде тебя. Истинный Бог не творит чудес в материальном мире, который есть вотчина Сатаны…»
И Арнаут, покивав неоспоримости доводов невидимого советчика, не разворачивая даже, брезгливо бросил записку в костер.
…Боже, Боже ты мой, как уносил Арнаут ноги по ночному лесу! Как будто все воинство нечистого хватало его за пятки. За правую, обутую, и левую, босую — башмак не успел надеть, схватил в руку.
И любой бы убегал сломя голову, увидев этакое. Как проклятая бумажка, брошенная в огонь, тут же выскочила оттуда невредимая — обратно на землю выпрыгнула из самой середины пламени, как живая.
Арнаут даже не сразу испугался, сказал себе, что это ветер. Хватило духу еще раз подпихнуть жуткую записку на уголья. Но когда она выскочила второй раз…
Огонь не собирался ее трогать. Просто не мог.
И кто бы осудил Арнаута, что он опять убежал.
Другой бы нарочно искал такой встречи — и не нашел бы. Потому что только что проводил брат Доминик за Пиренеи своего учителя и лучшего друга, дона Диего, того самого сумасшедшего епископа Осмы. Каковой епископ, старенький и совсем больной, спотыкаясь без собственноручно отвергнутой поддержки, возвращался в родную Кастилию умирать. Все его товарищи знали, что дон Диего идет домой умирать, знал и брат Доминик — но вслух об этом не говорили, только обнялись на прощание, и каждый пошел в свою сторону, пятная камни дороги кровью ног. Все дороги ведут в Рай, там и встретимся. А пока епископ ушел через седловину к югу. А его ученик — к своей миссии, к северу, обратно в Пруйль, в замерший перед войной прекрасный Лангедок, и не спрашивайте меня — плакали ли они, расставаясь.
Потому что не плакали.
Розы, красные следы крови на траве, колдовская записка. Красная саднящая мозоль на левой ноге. У меня один хороший ботинок, другой я берегу для городов. Буду молиться, чтобы никогда с вами не встретиться и не поговорить, благодарю за вино и за добрую компанию.
Все перемешалось в голове Арнаута так сильно, не вмещаясь в нее, что имей он хоть чуть-чуть побольше мозгов, непременно заболел бы. Разум его напоминал дом, куда пришло очень много гостей, и гости эти все передрались. Один раз он круто сменил направление бега, поняв, что ломанулся со страху точно в ту сторону, что и монахи.
У самой деревушки трубадур повалился на землю и полежал, холодя о камни горячую грудь. Потом спел сам себе песенку — самую последнюю, которую приберег для следующего состязания, как арбалетчик — заговоренную любимую стрелу.
Вроде полегчало.
6
Как ни странно, Арнаут в конце концов победил в трубадурском состязании. Произошло это в замке Брам, в трех днях голодного и долгого пути от Тулузы, столицы, в которой всем оказалось не до его песен и не до песен вообще. В Браме время текло медленно и скучно, вести приходили с опозданием, а дочка графского кастеляна была не виновата во всех этих печальных вещах и желала все равно отмечать свои пятнадцатые именины.
Трубадуров на праздник девушке нашлось всего трое. Один — блудливый беглый клирик с еще не заросшей тонзуркой, другой — вороватый юноша, явственно подстраивавшийся под образ знаменитого шута Пейре Видаля — отсюда нагловатая усмешка и венок из настоящего лавра, который он надевал поверх капюшона. Не хватало ему одного — Пейре-Видалевского таланта. А третьим стал Арнаут. Имя его — без ведома хозяина, видно, у кого-то украденное — послужило вместо песен, ах, Арнаут Каталан, мессен, как замечательно, что прибыли именно вы, мне льстит присутствие знаменитости, восклицала девица Лутс, рыжеватая веснушчатая девочка, худая, как котенок. Арнаут пел для девицы Лутс так хорошо, как только мог — не виновата же она, что день святой Луции так поздно, на самой грани меж «летней» и «зимней» осенями, и сезон трубадуров уже окончен, настоящие знаменитости попрятались по теплым замкам и домам… И вряд ли кто поедет в Брам по приглашению безвестной дамы вроде нее — разве что столь сомнительная знаменитость, как Арнаут из Каталонии. Арнаут-то он настоящий, и каталонец тоже — а вот тот ли самый Арнаут Каталан, которого встречали с такой радостью — Бог весть! В Каталонии много Арнаутов, многие из них пишут стихи, а с полдюжины недурных кансон наберется почти у каждого юноши в стране языка романского.
Так и достался Арнауту ценный приз, серебряная розочка (как раз для Розамонды), да пригоршня монет, да новые крепкие башмаки. Донельзя довольный, сжимая колючий металлический цветочек в руке, шел Арнаут в новых башмаках по уютному городку Брам — ходил по лучевидным, центробежно разлетающимся от островерхой горы церкви улицам, покупая еду в дорогу. Вежливо отвечал на замечания о погоде — да, ранняя в этом году осень, по ночам уже здорово холодно, значит, лето ждет жаркое, засушливое. Если поспешить, можно катарский праздник Малилосу успеть в Пау отметить. Наверняка ведь эн Гастон, Розамондин супруг, будет праздновать как полагается — в светлом зале со множеством свечей, в компании бледных, чернорясных праведников…
