В лесах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович (читать книги без .TXT) 📗
— Ох, искушение!.. — глубоко и горько вздохнул Василий Борисыч.
— Хоть не ведали мы про такие дела Софроновы, а веры ему все-таки не было, — после некоторого молчанья проговорила Манефа. — Нет, друг любезный, Василий Борисыч… Дорога Москва, а душ спасенье дороже… Так и было писано Петру Спиридонычу, имели бы нас, отреченных… Не желаем такого священства — не хотим сквернить свои души… Матушка Маргарита в Оленеве что тебе говорила?
— Да те же речи, что и ваши, — отвечал Василий Борисыч.
— Видишь!.. И не будет у нас согласья с Москвой… Не будет!.. Общения не разорвем, а согласья не будет!.. По-старому останемся, как при бегствующих иереях бывало… Как отцы и деды жили, так и мы будем жить… Знать не хотим ваших московских затеек!..
При этих словах вошла келейная девица и, низко поклонясь гостю, доложила игуменье:
— От Патапа Максимыча нарочного пригнали.
— Пантелей? — спросила Манефа.
— Нет, матушка, неведомо какой человек. Молодой еще из себя, рослый такой.
— Знаю, — кивнула ей Манефа. — Кликни.
Келейная девица вышла, и минуты через две явился Алексей. Сотворя уставной начал перед иконами и два метания перед игуменьей, поклонился он гостю и, подавая Манефе письмо, сказал:
— Патап Максимыч приказали кланяться. Не вставая с места и молча, Манефа низко склонила голову.
— Здоровы ль все? — спросила она. — Садись, гость будешь, — примолвила она.
— Все, слава богу, здоровы, — отвечал Алексей, садясь на лавку рядом с Васильем Борисычем. — Про вашу болезнь оченно скорбели.
— Патап Максимыч в отлучке был?. — спросила Манефа.
— Уезжали, на шестой неделе воротились, — отвечал Алексей.
— Как праздник справили? — невозмутимо, ровным голосом продолжала расспросы Манефа.
— Все слава богу, — отвечал Алексей.
— Ну и слава богу, — молвила Манефа и, показывая на расставленные закуски, прибавила:— Милости просим, покушай, чем бог послал… Алексей выпил, закусил… Чаю подали ему.
— Там кое-что привезено к вашей святыне, матушка… От
Патапа Максимыча припасы… Кому прикажете сдать? — спросил Алексей.
— Завтра, — молвила Манефа и ударила в малую кандию, стоявшую возле нее на окошке. Келейная девица вышла из-за перегородки.
— В задних кельях прибрано? — спросила ее Манефа.
— Прибрано, матушка.
— А в светелке над стряпущей?
— И там все как надо быть.
— Московского гостя дорогого в заднюю, — сказала Манефа, — а его,прибавила, показывая на Алексея, — в светелку. Вели постели стлать… Пожитки ихние туда перенесть. Сейчас же. Низко поклонившись, вышла келейная девица.
— Ты сюда нарочно аль проездом? — спросила Манефа Алексея.
— В два места Патап Максимыч послали, — отвечал он. — велел вам да Марье Гавриловне письма доставить, а отсель проехать в Урень.
— На Ветлугу — быстро спросила Манефа, вскинув глазами на Алексея и нахмуря брови.
— На Ветлугу, матушка, — отвечал Алексей.
— Марью Гавриловну видел? — немного помолчав, спросила она.
— Нет еще, матушка.
— Ступай к ней покуда,-сказала Манефа. — Не больно еще поздно, она ж полуночница… Долго ль у нас прогостишь?
— Благословите, матушка, завтра ж пораньше отправиться, — молвил Алексей.
— Как знаешь. Работника послала я в Осиповку, с письмом от Марьи Гавриловны. При тебе приехал?
— Нет, матушка.
— Разъехались. Ступай с богом. Завтра позову, — сказала Манефа, слегка наклоняя голову.
Положил Алексей исходный начал перед иконами, сотворил метания и вышел.
— Помешали нам, — молвила Манефа Василью Борисычу. — Суета!.. Что делать?.. Не пустыня Фиваидская — с миром не развяжешься!.. Что ж еще Петр Спиридоныч наказывал?
— Да насчет того же Софрония, матушка, — отвечал Василий Борисыч.Узнавши про нечестивые дела его, кладбищенские попечители на первых порах келейно его уговаривали, усовестить желали. И то было неоднократно… Деньги давали, жалованье положили, перестал бы только торговать благодатью да ставил бы в попы людей достойных, по выбору общества. А он и деньги возьмет и беспутных попов наставит… А уследить невозможно — всё в разъездах… Время гонительное, всюду розыски — на одном месте пребывать нельзя, а ему то и на руку… Этак, матушка, без малого четыре года с ним маялись… От того от самого и вам доброго священника до сей поры не высылали… Что с самочинником поделаешь?..
— В прежни годы обо всех делах и не столь важных с Рогожского к нам в леса за известие посылали, советовались с нами, а ноне из памяти нас, убогих, выкинули, — укоряла Манефа московского посла. — В четыре-то года можно бы, кажись, изобрать время хоть одно письмецо написать…
Все хотелось, матушка, келейно, по тайности уладить, чтоб молва не пошла… Соблазна тоже боялись, — оправдывался Василий Борисыч. — Хоть малую, а все еще возлагали надежду на Софронову совесть, авось, полагали, устыдится… Наконец, матушка, позвали его в собрание, все вины ему вычитали: и про святокупство, и про клеветы, и про несвойственные сану оболгания, во всем обличили.
— Что ж он? — спросила Манефа.
— А плюнул, матушка, да все собрание гнилыми словами и выругал…сказал Василий Борисыч. — «Не вам, говорит, мужикам, епископа судить!.. Как сметь, говорит, ноге выше головы стать?.. На меня, говорит, суд только на небеси да в митрополии…» Пригрозили ему жалобой митрополиту и заграничным епископам, а он на то всему собранию анафему.
— Анафему! — с ужасом вскликнула Манефа.
— Как есть анафему, матушка, — подтвердил Василий Борисыч. — Да потом и говорит: «Теперь поезжайте с жалобой к митрополиту. Вам, отлученным и анафеме преданным, веры не будет». Да, взявший Кормчую, шестое правило второго собора и зачал вычитывать: «Аще которые осуждены или отлучены, сим да не будет позволено обвинять епископа». Наши так и обмерли: делу-то не пособили, а клятву с анафемой доспели!.. Вот те и с праздником!..
— Ах он, разбойник! — вскочив с места, вскрикнула Манефа. Лицо ее так и пылало…
— Истинно так, матушка, — подтвердил Василий Борисыч. — Иначе его и понимать нельзя, как разбойником… Тут, матушка, пошли доноситься об нем слухи один другого хуже… И про попа Егора, что в воду посадил, и про золото, что с паломником Стуколовым под Калугой искал… Золото, как слышно, отводом только было, а они, слышь, поганым ремеслом занимались: фальшивы деньги ковали.
Наклонив голову, Манефа закрыла ее ладонями. Смолк Василий Борисыч.
— Дальше что? — спросила игуменья, подняв голову после минутного молчанья.
Не думал Василий Борисыч, какими ножами резал он сердце Манефы.
— Жалобу к митрополиту послали, — продолжал он, — другого епископа просили, а Софрона извергнуть.
— Ну? — спросила Манефа.
— Согласился владыко-митрополит, — отвечал Василий Борисыч. — Другого епископа перед великим постом нынешнего года поставил, нарек его Владимирским, Софрона же ограничил одним Симбирском… Вот и устав новоучрежденной Владимирской архиепископии, — прибавил он, вынимая из кармана тетрадку и подавая ее Манефе.
— Потрудитесь почитать, глаза-то у меня после болезни плохи, мало видят, — сказала Манефа. Василий Борисыч начал чтение:
— «Владимирский архиепископ подведомственно себе иметь должен все единоверные епархии, ныне существующие и впредь учредиться могущие во всей Российской державе, даже по Персии и Сибири простирающиеся, и на север до Ледовитого моря достигающие. И имеет право во оные епархии поставлять епископов по своему усмотрению с содействием своего наместника».
— Какого ж это наместника? — спросила Манефа.
— А другого-то епископа, матушка, что в Белой-то Кринице, — отвечал Василий Борисыч.
— Софрона! — воскликнула Манефа.
— Нет, матушка… Как возможно… Избави бог, — сказал Василий Борисыч. — Софрон только при своем месте, в Симбирске, будет действовать — там у него приятели живут: Вандышевы, Мингалевы, Константиновы — пускай его с ними, как знает, так и валандается. А в наместниках иной будет — человек достойный, — а на место Софрона в российские пределы тоже достойный епископ поставлен — Антоний.
