Кола - Поляков Борис (библиотека электронных книг txt) 📗
Вспомнилось, отчего Матвей стал хромым, и еще слухи припомнились, будто пороли его принародно когда-то в Коле, лишали доброго имени.
– Прости меня, дядя Матвей. Сдуру это я, с горя...
– Ничего. Все так. Верно, мог бы кое-что, не сумел. Тыкался как слепой котенок, хватался за все подряд. А все не тем оказалось. Вот и ты берегись. Не прощает ошибок жизнь.
«Мне уже не простила, – хотел сказать. И увидел себя сиюминутным. – Я ли это сижу у Матвея-писаря? Шхуны нет. Пьяный ездил, позорил Нюшку, битый корчился на земле, блевал. Нет, не сон. Люди видели, не забудут». И вздохнул тяжело:
– Пал я, дядька Матвей. Пал и совсем расшибся.
– Подымись. Ты поопытнее теперь. А за битого двух небитых дают на ярмарке. Эка невидаль...
– Как подымешься? Война все взяла.
– Война когда-нибудь да пройдет, – погодя отозвался писарь. – А твоя мечта о компании из колян должна остаться. Дело это святое. К нему многие приступали, да не с того боку. А ты в точку попал. Тебе надо держаться. Земля у Девкиной заводи наша, русских людей. Русские ее обживали и погибали за нее там. Помнить об этом надо. – Матвей повернулся к нему, старческие глаза ожили. – Не оптом сразу, не на ура, а капля по капле, каждый день, час бережливо к цели своей идти. Идти, идти...
– Нелегко это, дядь Матвей.
– А жизнь пусть медом тебе не кажется. Если даже сумеешь когда-нибудь компанию из колян сделать, о славе своей не мни. Люди скоро тебя забудут. Но ты познаешь счастье, поймешь, что прошел не зря. Я так это мыслю.
Кир молчал. Сквозь черное невезение последних недель затеплилась слабеньким огоньком надежда. А если опять сначала? Если поверить: война пройдет? На новую шхуну время надо и деньги. А еще на товар, команду. Где столько взять?
– Денег надо на это много.
– Деньги есть.
– У тебя?
– У меня.
– Тебе некуда их девать? – Кир обвел взглядом дом, двор.
– А я копил их не в проживанье, – усмехнулся Матвей. – Проесть, милый, все можно.
– Что же ты хочешь за свои деньги?
– Мне много не надо. Проценты по банку. Но деньги я не в подарок, а лишь в оборот могу дать, на дело. И непременно знать должен, что ты не отступишь и этим жить будешь. Такие мои условия. И их записать придется.
Кир молчал. Когда-то, еще по осени, перед самым уездом в Кемь, он зашел ненадолго к Матвею-писарю и рассказывал о своих делах. Говорилось легко. По лицу, глазам писаря видел: тот его понимает...
– И еще мечтал бы на шхуне с тобой сходить, посмотреть на твои начала. Да, видно, это уж не по моим силам.
– А если я споткнусь снова? Не подымусь?
– Не верится, – строго посмотрел писарь. – Ты теперь понять должен, каково терять все. Бережливее будешь и осторожнее. Но всякое может стать... Что же, другому свой флаг отдашь. Неустанно если умы тревожить, сыщутся продолжатели. А это уже немало, коли твое продолжено...
В воскресенье, восьмого августа в Колу вернулся Игнат Васильич. Вернулся поутру, рассказывала охотно Граня, закрылся с Кир Игнатычем в доме и говорил долго. Потом в бане мылся и отдыхал, а теперь ее послал передать: Шешелова и благочинного ждет к чаю.
Шешелов приглашению обрадовался. Он соскучился по Герасимову. Почти два месяца не было его дома, ходил по большому миру и многое, верно уж, видел и слышал сам. И у них с благочинным новости накопились. Расскажут ему про Бруннера, Соловки. Будет чем поделиться. И спешил, надевая рубашку свежую: давненько вместе они не сиживали. Но, вспомнив о пьяных проделках Кира, о шхуне сожженной, присел в нерешительности на стул. Беды к Герасимову одна за одной, какие уж тут беседы! Его бы утешить как-то, слова подушевнее бы сыскать. И решил один не ходить. Завернул к благочинному, чтобы сразу идти вдвоем, по дороге его спросил:
– Думаете, Игнат Васильич уже знает? – И хотя не сказал, про что, благочинный понял.
– Знает, поди, – отозвался хмуро. – Люди не преминут, скажут. Да и как не сказать – шхуна! А он мореход. Дошутился Кир до великих бед. И с невестою тут еще...
Шешелов вспомнил: приходили просить за ссыльного Дарья и сама Нюшка, – и подумал, что сам оказался как в сговоре против Герасимова. Но каверзы он не строил, греха за душою нет. Правда, после суда стариков можно было сказать Герасимову про все. Но что бы от этого изменилось?
Игнат Васильич встретил их на крыльце. Видно, прошедшие месяцы были нелегкими для него. Почернело от солнца его лицо, взгляд попустел, в движениях убавилось живости. «Знает», – подумал Шешелов. И благочинный это, похоже, понял: обнялся с Герасимовым, старался шутить.
– Эко ты на чужих харчах отощал! Хоть к яслям тебя на откорм ставь.
Герасимов жал им радушно руки, приглашал в дом. Шутливый тон благочинного принял, ткнул пальцем в его живот:
– А ты пузо наел за лето...
– Наполовину против архиепископа...
– Отчего же наполовину?
– По сану больше и не положено.
Вошли в горницу. Самовар Горячий, архангельские баранки, шаньги свежие с творогом, семга, коровье масло.
– Добирался водою или по суше?
– По почтовой тропе: пешим по тайболам, а водою на лодках и на плотах.
– И где ж побывал? – любопытствовал благочинный.
– Лучше спроси, где не был. В Кандалакше, Кеми, Архангельске. Везде был.
– Экий ты непоседливый.
– Ага. Думал все: может, последний раз... – Герасимов будто бы пошутил, а услышалась тоска в голосе.
– Нехорошо сказал, – осудил благочинный.
– Как уж есть, – улыбнулся грустно Герасимов.
Сели пить чай. Разговор все вокруг пустяков вертелся. О дороге в Колу, еде, погоде. Игнат Васильич ни разу не помянул о войне, шхуне сожженной, сыне. И Шешелов с благочинным нароком не трогали эти темы. Пили чай с архангельскими баранками, посмеивались, шутили и искренне были рады, что снова видят Герасимова, сидят у него в дому. И каждый, наверно, подспудно чувствовал, что беды и опасенья временно отодвинулись, остались вне этого дома, а если вдруг и сюда заявится что-то совсем неожиданное, то судьба все раздаст им поровну. Никого обделить не сможет.
Но съедены были архангельские баранки и выпит чай.
Благочинный отодвинул стакан с блюдцем, сказал участливо:
— Ну что, Игнат, наши вести не из приятных, а разговор начинать надо. Ты знаешь уже про Кира?
– Знаю, – вздохнул Герасимов.
– Значит, боль в себе прячешь?
Герасимов взял подбородок в горсти, глаза потупил.
– Я когда Кира увидел нынче... – И еще погодя добавил, понизив голос: – В его-то годы поседеть...
– Потеря шхуны на нем сказалась.
– Что ж, не он один. Жалобу не подашь. Вон ограбленных сколько по Белому морю, униженных...
– Сильно лютуют там? – Шешелов спросил с умыслом.
– Хватает горя. За Кузоменью, к Чаваньге, есть промысловая изба Васьки Климова...
– Помню, помню, – подхватил благочинный.
– Англичане пришли на фрегате: ружье отняли, деревянные ложки, нож. Корову и телку застрелили себе на мясо. С жены головной убор сняли, с Васьки пояс. Вот это потеря. Всего, что имел, Василий лишился сразу. А у нас? Голодом, слава тебе господи, не остались. Я уж всяко с Киром тут. И ругал, и миром увещевал его. И больно мне за него, и помочь как-то хочется, чтобы он устоял и все за урок принял. И жалко мне его, и шхуну тоже, конечно, жалко. Та, что осталась, – по пятой воде уже, старая. А Кир при новой на своих ногах был, при деле...
– А в самой Кузомени англичан не было? – опять спросил Шешелов.
— Приходил фрегат. Но поморы там женщин и детей в лес услали. И скот туда же. Слух о грабеже был. А сами кучками вдоль по берегу. Штуцеров у них было с полсотни. Англичане в трубу увидели, что тут их на ружья встретят, повернулись и ушли.
– Вояки-то не из храбрых, – усмехнулся благочинный.
– Да уж так. В Кандалакше мне сказывали: к ним тоже фрегат пришел. Экипаж человек в триста. Сутки стоял и высматривал, нет ли военной силы. А после пошел десантом на гребных судах. Сто пятьдесят солдат и матросов – при четырех пушках. А в Кандалакше ни войск, ни свинцу, ни пороху...
