Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗

Он считал по пальцам. Остерман – потатуй, молчан-собака, неизвестно кого за ногу хватит. Апраксин – человек обжорный и нежелатель дела. Вор. Господин Брюс – ни яман, ни якши [188] , человек средней руки. Потом господа гвардия, нахлебнички, война без бою, а потом кто? – Потом боярская толща. Голицыны, Долгоруковы, татарское мыло, боярская спесь. Выходило: теперь он один, Паша, Павел Иванович. И он не испугался, он только очень себя жалел, до слёз. Он крякнул и выпил элбиру. Потом велел звать пленного шведского господина Густафсона, что жил у него в доме для разных домашних дел, а для каких? Для музыки. Он ему играл по вечерам, во время шумства, на пикульке [189] , и пикулькин звук был сладкий и мутительный, он тянул слёзы из глаз, он его канатом вязал. Так он себя терзал, потому что у него было чувство и любезность, а не только толстый рёв и дебошанство, как о нём говорили некоторые. Господин Густафсон играл ему, Павел Иванович тянул настой и смотрел поверх себя – на потолки, а они были штукатурены, по немецкой моде, а по самой середине мастер Пильман вывел ему голую девку, стоящую посреди цветов, и для смеха Павел Иванович ему заказал правильно нарисовать фигуру знакомой актёрки, и вышла похожа.

Павел Иванович смотрел теперь на её живот, потом на стены с индийскими выбойками, а выбойки были уже кое-где и початы, забрызганы и прострелены, для шутки.

Он ел много, еда была дарёная, от разных дворов: от венского двора метвурст [190] и оливки, а от датского анчовисы и копчёные сельди из бочонка; как он много пил теперь вина, то ел без всякого разбору, и венское и датское, а кости бросал под стол и слушал музыку.

Звук пикульки был такой тонкий и круглый, как бы голос какой девицы, человеческий голос, который всё изображал разные чувства, юлил, плакал, вертелся, как завойное шило, тоньшел даже до свиста, а там опять толстел, и потом даже стал как бы другой человек в этой комнате, другой, не шведский господин Густафсон. И после того как швед сыграл свою мутительную, до слёз, музыку, – Павел Иванович вдруг остановил шведа и выслал его вон. Он вдруг подумал, что, эх, хорошо было бы, если б именно он сейчас был главным советником, а не Данилыч. Вот это было бы хорошо. А потом опять' стал считать: Апраксин – обжора, вор, и другие – и вдруг – от музыки и от настою – он вошёл во мнение: что ведь и Данилыч на своём Васильевском острове теперь сидит и тоже считает. А кого он другого может насчитать? Всё те же, и ещё он сам, Павел Иванович, на придачу. И на ком тогда станет? Потому что стать-то нужно на ком-нибудь. И пойдёт в боярскую толщу. А если пойдёт, так вернёт из Сибири Шафирова, Шаюшкина сына; он на Долгорукой женат и всех ему бояр перетянет. А вернёт Шаюшкина сына, отымут у Пашеньки Мишин остров, который был от того взят и ему подарен. Три мазанки! Море! Роща берёзовая! А не бывать Шаюшкину сыну с Алексашкою в царях! А не возьмут площадного человека!

А были бы купцы, магистрацкие люди, да мастеровые, да чернь!

Го-го-го-го!

Вот тут и началось настоящее шумство.

Его свезли в куншткамору ночью [191] , чтобы не было лишних мыслей и речей. Уставили ящик со всею снастью в крошни, закидали соломой и отвезли в Кикины палаты. Едут солдаты во тьме, везут что-то. Может быть, фураж, и никому нет дела.

Несли все сторожа, да и двупалые помогали. Они были сонные, ещё не рассвело, и помощь от них была какая? Они светили. Держали в клешнях своих самые большие свечи, которые были в Кикиных палатах, и старались, чтоб ветер не задул.

А в палатах очистили большой угол, передвинули оленя да перенесли три шафа [192] . Два дня вешали там завесы, набивали ступени; обили их алым сукном с позументами. И одели всё красной камкою, для предохранения от пыли. Уставили работы господина Лебланка навес с лавровым суком и с пальмовым. На куполе была подушка деревянная, взбитая, со складками, как будто её сейчас с постели взяли, – так её сделал господин Лебланк, – на подушке царская корона с пупышками, а над короною стоит на одной ноге государственная птица, орёл, как бы к морозу или собирается лететь. Во рту лавровый сук, в когтях – литеры Пе и Пе.

Когда уставляли, поломали лавровый сук и одно крыло. Лебланк чинил, замазывал и получил за починку особо. Он за этот навес и за болванку получил немалые деньги и теперь собрался уезжать.

Поднимали даже полы, и господин механикус Ботом пустил там разные железные прутики и пружины, подпольную снасть.

И усадили. Смотрел он в окно. А по бокам уставили шафы с разным платьем, тоже его собственным, подвесили к окну гвинейского попугая. Поставили в углу собачек: Тиран, Эоис и Лизет Даниловна.

Так он её называл, эта Лизет была как будто бы родная сестра Данилычу. Это он так говорил в шутку и в смех. А она была собака, рыжая, аглицкой породы.

А в углу – лошадь, тоже Лизета, – но она облезла, и её покрыли попоной, а на попоне тоже литеры Пе и Пе.

Но потом пришли в сомнение. Собака ещё ничего, собак в палаты не только допускают, особенно немецкие люди, но ещё и кости им бросают, как прилично образованным людям, и если собаки учёны, они носят поноску, выказывают свой ум и так радуют гостей. Но лошадей в палаты пускал разве только Калигула [193] , император римский и такой, что лучше его не поминать. Нельзя преобращать важное зрелище в конское стойло. Хоть и любимый конь и участвовал в Полтавском бою, но облез, и от него пойдёт тля. И вскоре лошадь Лизету убрали вон, и с попоною.

А пока таскали, переносили некоторые натуралии, уставляли – уплыло из склянок несколько винного духу.

И ночью шестипалый прошёл в портретную палату (теперь её так стали звать).

Темно было. Сторожа спали, их свалил винный дух. Видны были собаки Тиран, Лизет и Эоис, и мёртвая шерсть стояла на них дыбом.

И, закинув голову, в голубом, и опершись руками о подлокотники, протянув удобно вперёд длинные ноги, – сидела персона.

Издали смотрел на неё шестипалый.

Так вот какой он был!

Большой, звезда на нём серебряная!