Страстная неделя - Арагон Луи (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
— Зовите его сюда…
У всех сразу появилось такое ощущение, словно не сцене произошла смена декораций: салонная комедия обернулась площадной драмой.
Вошёл генерал Рикар, тот самый, что рано утром проезжал через Пуа в чёрном тильбюри с жёлтыми колёсами, укрыв ноги зелёным пледом в синюю клетку. Он привёз письмо от графа Артуа королю, которого думал застать в Абвиле. Он делал очень большие перегоны, торопясь в Лилль, куда прибыл к семи вечера.
Король усадил его по левую руку от себя, рядом с господином де Бригод, и теперь окончательно повернулся спиной к герцогу Орлеанскому, которому до конца обеда так и не сказал больше ни слова. Луи-Филипп, казалось, был очень этим обижен-ему пришлось удовольствоваться разговором с сидевшим напротив маршалом герцогом Тревизским.
Король выслушал беглый отчёт Рикара о состоянии королевской гвардии, которая должна была ночевать сегодня в Абвиле, где Артуа надеялся нагнать короля, о путешествии самого Рикара, проехавшего через Сен-Поль и Бетюн… генерал сказал, что граф Артуа направляется из Абвиля в Дьепп, что солдаты совершенно не в силах продолжать путь… в Дьеппе он будет дожидаться короля…
— Дайте же наконец письмо… — нетерпеливо перебил король.
И погрузился в чтение, через пятое на десятое слушая окончание рассказа.
Глаза всех были обращены на короля. Он казался очень озабоченным. Дочитав письмо, он принялся перечитывать его сначала, и на сей раз более внимательно. Все знали, что днём у его величества были сильные боли в ногах, должно быть, поэтому он так и вздыхал.
Король сообразил, что его разговор с Рикаром слышали и новости уже облетели весь стол; к тому же герцог Граммон, который был туг на ухо, громко заявил, что придётся отказаться от надежды вместе с королевской гвардией сесть в Дьеппе на корабли. Уже раздавались отдельные голоса: «В конце концов надо призвать англичан и пруссаков, они живо расправятся с этим сбродом». Людовик XVIII бросил взгляд в ту сторону, откуда слышались столь бестактные речи. Там сидели лилльские жители, они ему, несомненно, преданы, но могут сболтнуть лишнее. Он не заметил, что Мортье, услышав эти неосмотрительно брошенные слова, весь почернел и закусил верхнюю губу, втянув её в рот.
— Вы, вероятно, говорите ещё на каком-нибудь языке, не только по-французски? — спросил король, повернувшись налево, к генералу Рикару.
— Я говорю по-итальянски, сир, — ответил генерал.
— По-итальянски так по-итальянски, — согласился король.
Людовик XVIII был полиглотом. Луи-Филипп понимал поитальянски, но король говорил слишком тихо со своим соседом слева, и Луи-Филипп не мог следить за их диалогом. Он был озабочен одним: как бы отделаться от короля. Предположим, они застрянут тут, в Лилле, гарнизон возмутится, и все решат, что виной этому его, герцога, происки. По правде говоря, король охотно бы уехал из Лилля, где он не чувствует себя в безопасности. Перед обедом он решил выехать в полночь в Дюнкерк. По его словам-осмотреть границу. Ладно, если ему угодно притворяться-его дело, только пусть не вздyмae вернуться обратно!
Макдональду хочется, чтобы король уехал на следующий день после назначенного на утро смотра: никак он не может отрешиться от мысли, что ночной отъезд смахивает на бегство. ЛуиФилипп приготовил целую кучу доводов… Надо также опровергнуть сообщение господина де Симеон, согласно которому дорога на Дюнкерк в районе Касселя не безопасна. Потому что в Касселе находится генерал Вандам, который не мог простить королю, что тот услал его из Парижа в сентябре прошлого года, через сутки по его возвращении из Сибири… Сообщение господина де Симеон поразило его величество. Это верно, генерал Вандам пользуется в Касселе поддержкой населения: ведь он тамошний уроженец и в своё время, в 1792 году, когда родина была в опасности, собрал отряд вольных стрелков Мон-Касселя-ЛуиФилипп это помнил. Как разубедить короля?
Когда встали из-за стола, король позвал всех трех маршалов, своего кузена герцога Орлеанского и, само собой разумеется, господина де Блакас д'0п, чтобы выслушать сообщения генерала Рикара. Все встали, и лица, приглашённые Людовиком, отправились в отведённую ему комнату. Макдональд-как всегда стремительный, Мортье-стянув бантиком свой и без того маленький рот, князь Ваграмский-в сильном волнении, которое он не мог скрыть. Во время обеда он не сказал ни слова, а с той минуты, как вошёл генерал Рикар, не мог усидеть на месте.
— Когда же он наконец перестанет грызть ногти? — сказал Жокур Бурьену. Действительно, весь этот вечер Бертье яростно грыз ногти.
Бертье… Бертье… В конце концов, что мы знаем о нем, о том, что у него на душе, почему он грызёт ногти? Все зубоскалят на его счёт. Он маленького роста, ну и что же? Разве что-нибудь изменилось бы, будь он ростом повыше? У него есть брюшко, но в его возрасте оно есть у многих. Нет, над ним смеются, потому что он влюблён, и смеются давно, не только теперь, когда ему минуло шестьдесят три года. В Египетской армии другие генералы острили по его адресу в присутствии своих подчинённых. Те, кто остался ререн Наполеону, не прощают ему 1814 года, а приближённые короля, дворяне, не прощают ему его происхождения. О, я нисколько не претендую на объективность, и все же… военные презирают его, потому что он не боевой генерал, но, кто знает, может быть. Наполеон не был бы Наполеоном, если бы не было Бертье. Если бы не было Бертье, который ночи напролёт просиживал над бумагами и картами, если бы не вёл он огромную административную работу, кто знает, существовала бы Великая армия, не будь Бертье, который входил во все до мелочей-от пуговицы на солдатских гетрах до пушек, — который подготовлял этапы, организовывал и арьергард, и авангард? Император знал, что делает, и после сражения при Ваграме дал титул князя Ваграмского не Лористону, руководившему решающей артиллерийской атакой из ста орудий, не Макдональду, возведённому наутро в маршалы, а Бертье. Да, пусть даже Бертье, как это утверждает генерал барон Гурго, на следующий день после битвы при Маренго пять раз упомянул в своём рапорте капитана Сопранси, дабы тому достались все лавры победы, пусть даже Бертье был жаден до поместий, самовольно внёс в списки представленных к награждению орденом Почётного легиона сына своей любовницы, вывез из Италии награбленные сокровища… пусть все это так… и ещё говорят, будто он считал вполне естественным, чтобы маршал переходил от одного государя к другому, как мебель в Тюильри.
Но несправедливо смотреть на человека той эпохи только глазами людей той же эпохи или людей нашей эпохи-глазами людей с другими нравственными критериями. Надо бы увиден, его не таким, каким его видели Леон де Рошешуар или Эксельманс или каким его увидели Сеньобо или Мале, но таким, каким он сам себя видел. И судить о нем не только по той неделе, в течение которой мы его наблюдаем, и даже не но его прошлому, но принимая во внимание тот последний мазок, который будущее, это уже близкое к своему завершению будущее, наложит на его образ. Вот в этом-то и состоит трудность, поэтому-то я и не удовлетворён тем, что рассказываю, — и не только о Бертье, но и обо всех статистах трагикомедии, разыгравшейся на этой страстной неделе; не удовлетворён потому, что мы видим их здесь в рамках только этой недели, не в свете будущей судьбы, не в свете того, как они проявят себя в дальнейшем.
И не только Бертье. Всех. Всех их надо было бы рассматривать также и в свете их будущей судьбы.
Вот взять хотя бы одно имя, упомянутое на этих страницах, взять человека, которого мы не видели, с которым не встретились, — герцога де Ларошфуко-Лианкур, к примеру. Что узнали о нем офицеры 1-го егерского полка, нашедшие во вторник вечером кратковременный приют у него в поместье? И могу ли я судить, кто из них был нрав, — те ли, что почувствовали жалость к детям, работающим за двенадцать су по двенадцати и больше часов в сутки, или те, что почувствовали уважение к герцогу, о котором с таким почтительным восхищением говорил один из его слуг?
