Ранним воскресным утром. Пёрл-Харбор. 1941 - Дененберг Барри (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗
Сильнее всего пострадали корабли «Оклахома» и «Аризона», судно лейтенанта Локхарта.
В «Оклахому» попало пять торпед, большинство людей не смогли выбраться и утонули, когда корабль перевернулся. Некоторые все еще живы и находятся в подводной части судна, которое теперь сверху корабля.
Слышно, как они стучат, но практически невозможно точно определить, откуда идет стук, потому что звук отдается эхом по всему судну. Спасатели использовали ацетиленовые паяльники, чтобы разрезать корпус корабля, но пламя съедало кислород, и несколько людей умерли от удушья. Тогда спасатели стали резать корпус более безопасным оборудованием, но это занимает больше времени, а они знают, что с каждой секундой уровень воды внутри все выше.
Люди с военно-морского судоремонтного завода планируют работать всю ночь.
«Аризона» пострадала больше всех. В нее попало, по меньшей мере, восемь бомб, одна угодила прямо в одну из дымовых труб корабля. Она упала в той части судна, где хранились все боеприпасы, и началась ужасающая цепная реакция, от которой огонь перекинулся на пороховые бочки, тысячи боевых патронов и все хранившиеся на борту торпеды. Вся передняя часть «Аризоны» взорвалась, огонь бушевал по всему кораблю.
Папа сказал, что вряд ли кто-то сумел выжить.
Почти все самолеты на аэродромах Хикэм и Уилер тоже уничтожены. Несколько японских пилотов, чьи самолеты подстрелили, направляли свои смертельно раненные машины на ангары и ряды самолетов на стоянке, проводя свою последнюю смертельную атаку.
Пока папа рассказывал, все молчали. Когда он закончил, мы посмотрели на маму. Но мама явно не хотела говорить о том, что видела в госпитале накануне вечером. Вернувшись домой, она выглядела ошеломленной, а ее красивое желтое платье было испачкано засохшими пятнами крови. Она только сказала, что хочет немного полежать.
— Я должна вернуться туда, — сказала мама, глядя в свою чашку с кофе.
Но в этот раз я была готова.
Я сказала, что еду с ней.
Я думала об этом всю прошлую ночь. Я не хотела провести еще один день, прячась под диваном, не зная, где все, вернутся ли они, и надеясь, что японские самолеты не сбросят бомбу на мою голову.
Я собиралась поехать с мамой, и ни она, ни папа не могли сделать ничего, чтобы остановить меня.
Я знала, что на моем лице они должны прочитать, как решительно я настроена. Любое отражение других мыслей, сомнений или какой бы то ни было слабости, и мама наверняка заставит меня остаться дома.
Ничего этого на моем лице не отразилось.
Мама молча смотрела на папу.
Папа сказал, что Энди может поехать с ним в Гонолулу.
По пути в госпиталь мы увидели, что разрушения коснулись не только Пёрл-Харбора.
Мы видели дома, разрушенные бомбами, магазины, от которых остались дымящиеся руины, и воронки от бомб такой глубины, что в них мог поместиться человек.
Дороги повсюду преграждали заставы. Военные полицейские, вооруженные винтовками с длинными штыками, остановили нашу машину, заглянули внутрь и спросили маму, куда она направляется. Когда мама сказала, что она медсестра и едет в госпиталь Триплера, полицейский тут же подал сигнал, чтобы нас пропустили.
И все же на дорогу мы потратили в три раза больше времени, чем обычно. Куда бы мы ни повернули, всюду были пробки. На всех дорогах и обочинах стояли поврежденные машины, это замедляло движение.
Едва приехав, я поняла, что нас ждет огромное количество работы.
Сотни людей ждали в коридорах, все еще лежа на носилках, на которых их принесли санитары-носильщики и бригады «скорой помощи». Машины «скорой помощи» продолжали подъезжать, привозя других тяжело раненных людей, среди них были те, кого наконец освободили из «Оклахомы».
Пациенты, которые оказались в госпитале до атаки японцев, с готовностью уступали свои кровати. Но все же некоторые носилки приходилось оставлять на улице на траве, пока не освобождалось место в постоянно переполненных коридорах.
Зловоние было невыносимым. Некоторые раненые так сильно обгорели, что их тела почернели. Думаю, мне никогда не забыть этого запаха.
Офицер медицинской службы ходил туда и сюда по коридорам, решая, кто будет следующим счастливцем, получившим помощь. Доктора и медсестры с неистовой скоростью работали за операционными столами, пока санитары, в отчаянии из-за того, что у них заканчиваются стерилизованные инструменты, нитки для наложения швов и бинты, разыскивали необходимое оборудование, одновременно оказывая помощь пациентам, которые ждали своей очереди.
Это просто чудо, что им удавалось сосредоточиться на ужасающей задаче, стоящей перед ними.
Мама велела мне помочь выстроить в очередь людей, которые пришли, чтобы сдать кровь. Она сказала, что работать надо быстро, потому что раненые потеряли слишком много крови. В очереди было столько людей, что скоро закончились подходящие сосуды, и нам пришлось использовать стерилизованные бутылки из-под кока-колы.
В очереди было много японцев, и это меня удивило. Я знала, что не должна удивляться, но ничего не могла с собой поделать. Только теперь, впервые с того раннего воскресного утра, я подумала о Кейм, все ли у нее в порядке, в безопасности ли ее семья, и как ужасно, должно быть, она все это воспринимает.
Один мужчина в очереди на сдачу крови очень нервничал, и я сказала, что, может быть, ему не стоит сдавать кровь. Он стал настаивать, объясняя, что должен внести свой вклад. Но когда я попросила его закатать рукав, он упал в обморок.
Потом я вымыла все грязные бутылки и пробирки, которые смогла найти, собрала разбросанные повсюду сосуды, вымыла их и наполнила водой, чтобы мама могла стерилизовать инструменты.
Когда я начала снимать грязные простыни с недавно освободившейся кровати, собираясь постелись чистое белье, мама остановила меня. У нас не было времени менять белье. Следующего пациента придется положить прямо на это.
Эти бедные мальчики переносили свою мучительную боль с каменным молчанием, большинство тихо стонали, будто не хотели никого тревожить и беспокоить.
Один пациент то и дело терял сознание от потери крови. Я положила руку ему под голову, приподняла ее и дала ему глоток воды. Он улыбнулся, словно благодарил.
Он делал отчаянные попытки заговорить, очень хотел сказать мне что-то, видимо, ужасно важное. Но, несмотря на все усилия, он так и не сумел произнести ни звука. Я использовала все свое актерское мастерство, чтобы он решил, что я поняла, и, кажется, у меня это в какой-то мере получилось.
Когда через несколько минут я вернулась к нему, он выглядел совсем плохо. Я нашла маму. Она проверила его пульс и приложила ухо к его рту, чтобы узнать, дышит ли он. Ничего не было. Ничего не отразилось на лице мамы, она накинула простыню ему на голову и сказала обыденным голосом, чтобы я позаботилась о других пациентах.
Один человек постоянно кричал одно и то же, снова и снова, на протяжении многих часов.
Он бесконечно орал: «Где они? Где они?» Казалось, никто не осмеливается подойти к нему, и мне было его ужасно жалко. Я хотела что-нибудь сделать, хотя, видит Бог, не знала, что именно.
Я взяла его руку, холодную, как лед, и влажную от пота. Он перестал кричать, хотя бы ненадолго. У меня была с собой миска холодной воды, я окунула кусок ткани в воду, потом осторожно положила на его лоб, который, похоже, горел от жара.
Он лежал с широко раскрытыми глазами, дикими от страха и искаженными от боли.
Мне показалось, что я знаю этого человека, но я не могла вспомнить, где видела его. Потом я поняла, кто это.
Это был лейтенант Локхарт. Он снова закричал, словно оттого, что я его узнала. Я бросилась искать маму.
По-моему, сначала она не поверила. День был ужасно долгим и кошмарным. Кажется, она решила, что у меня бред. Я не виню ее за эту мысль, но бреда у меня не было.
Мама взглянула на лейтенанта Локхарта, и на ее лице появилось выражение, которое сложно описать. Презрительное и сочувственное одновременно.
