Скиф - Коробков Николай Михайлович (книга регистрации txt) 📗
Однажды Орик застал товарища у большого шатра, плотно закрытого черными войлоками.
— Иди скорей, — крикнул Ситалка, — посмотри, сколько я достал конопли!
Орик пощупал довольно большой, туго набитый мешок.
— Где взял? Обменял на бронзовую чашу?
— Да. Мне не жаль. У меня есть вещи получше чаши. Помнишь, то, что я захватил во время нападения на большую усадьбу?
— Помню. У меня тоже есть кое-что. Вчера я обменял у одного товарища золотое блюдо на ожерелье. Красивое, с цветными камнями. Отвезу домой.
Ситалка засмеялся и ударил его рукой по плечу.
— Ты все еще думаешь об Опое? Лучше привози побольше невольниц. Опою тебе Гнур и так отдаст.
Он хотел сказать еще что-то, но взглянул на шатер и закончил неожиданно:
— Раздевайся, баня давно готова, как бы не прогорели угли.
Сбросив с себя одежду, они вошли в шатер и плотно закрыли вход. Посредине, в груде углей, вспыхивавших под тонким сероватым пеплом, лежали раскалившиеся камни, дышавшие сухим и жгучим паром.
Орик сел на разостланную лошадиную шкуру, а Ситалка подбросил в костер пережженных угольев и стал раздувать огонь, освещающий шатер неровным красным светом. Железными вилами Ситалка, один за другим, поднял несколько камней и бросил их в большой, глубоко врытый в землю таз. Вода зашипела, заклокотала; горячий белый пар душным, влажным облаком наполнил палатку. Между тем Ситалка развязал мешок и пригоршнями стал сыпать на оставленные в костре камни конопляное семя; оно затрещало, зашипело; густые, жирные клубы беловато-желтого дыма поползли клочьями и смешались с паром, делая его тяжелым и сладким. Ситалка подождал, снова раздул огонь, высыпал остатки конопли и лег рядом с Ориком, вытирая покрытое потом лицо.
Сквозь густые, колеблющиеся облака дыма пятно костра светило тусклым багровым светом. Оба юноши дышали часто, задыхаясь от жары и дыма; ручьи пота текли по их лоснящимся лицам.
Откинувшись, Орик приблизил лицо к закрывавшему вход пологу, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но товарищ потянул его за руку и придвинул к себе.
— Подожди, не выпускай дыма, сейчас все кончится.
И правда, вместо давящей жары, сладкая, ленивая истома уже охватывала тело. Туман сделался розовым, нежным и в середине его распустился чудесный, огромный красный цветок. Ситалка приподнял и опять уронил руку, обтянутую сеткой вздувшихся жил, и пробормотал что-то неясное; сейчас же послышался шелестящий плеск речных волн и водная гладь, прохладная и сияющая, развернулась у покрытого цветущей зеленью берега.
Орик втянул в себя свежий запах воды, побежал вниз и с размаха прыгнул, разбрызгивая запенившуюся воду. Нырнул и, удивляясь себе, плыл все глубже вниз, но не задыхался; он мог дышать в воде, и это открытие было так приятно, что он начал смеяться.
Внезапно раздался стон.
Орик открыл глаза и пристально вгляделся в туманную дымную завесу, стараясь сообразить, где он и откуда слышатся стоны. Наконец понял. Всюду лежали раненые и убитые, а он, верхом на своем коне, обогнав всех, гонится за врагами, мечом отсекает головы, разрубает тела от плеча к бедру.
Он опьянен преследованием и не видит, что мчится на направленное ему в грудь копье; оно вонзается в него, углубляется все больше, становится шире, толще, разрывает грудь. Копье делается толщиной с бревно, все растет, растет, увеличивается; Орик больше не может даже кричать и вдруг чувствует облегчение — он весь разорвался на мельчайшие частички, летит вверх, ныряет в воздухе, купается в солнце.
Но внизу кто-то настойчиво зовет его; он знает, что оборачиваться нельзя и нужно лететь к тому дворцу, вздымающемуся своими куполами за прекрасными голубыми тополями и какими-то розовыми деревьями, но вдруг вспоминает про подаренный Ситалкой лук, оставшийся дома, оглядывается и, кувыркаясь, летит вниз, вертится все быстрее и быстрее и падает, ударившись затылком о камень...
Ему хочется пить; он вспоминает, что в шатре у отца есть большой бурдюк с вином, но ему трудно встать. Опоя наклонилась над ним, охватила руками и смотрит пристально. Глаза у нее огромные, синие, сияющие и влажные. Она наклонилась так низко, что ее волосы щекочут ему лицо, и обнимает его руками, такими нежными и свежими, что ему не хочется больше пить. Но вот она уже вскочила и бежит, скрываясь за деревьями; он догоняет ее, а она бежит все быстрее по цветущей степи, оборачивается и смеется. Ее одежда цепляется за высокие стебли и рвется, остается висеть белыми клочьями; сбоку летят серебряные гуси, и голос Гнура говорит укоризненно: «Мужчина не должен думать о любви, его дело — война». Орик оглядывается, но кругом никого нет — только степь, бесконечная, уходящая к горизонту, — слабо волнующееся море травы, испещренное цветами.
Он снова бежит и уже почти готов схватить Опою, но она спотыкается, падает, хохочет, катится, приминая высокие зеленые стебли, зарывается в траве. Он ловит ее, сжимает, видит ярко-красные полуоткрытые губы и испытывает сладкое, томящее головокружение.
Все звенит кругом тонким острым серебряным звоном, плывет и качается; синь неба, зелень травы смешались и вдруг зарябили мелкими пестрыми искрами, частым цветным дождем...
Полетели черные точки, поплыл туман, и, открыв глаза. Орик увидел себя лежащим навзничь на лошадиной шкуре, горячей и мокрой от пота и пара.
Через откинутый полог шатра лился ослепительный дневной свет; стоя у входа, Ситалка грубой тканью крепко вытирал мускулистое, мокрое, красное от бани тело.
Орик встал, чувствуя, как постепенно проходит странная слабость и головокружение, жмурясь, вышел на воздух и последовал примеру товарища. Обоих мучила жажда; они поспешили одеться и пошли пить кумыс к кибитке Гнура.
VI
Обеспокоенные осадными приготовлениями противников, греки начали предпринимать ночные вылазки и однажды, врубившись в самую глубину скифского лагеря, подожгли его. Но для более решительных действий у них было недостаточно сил, и они направляли свои главные старания на укрепление города: надстраивали башни, втаскивали огромные камни, чтобы потом сбрасывать их на осаждающих, сооружали новые военные машины и помещали их в наиболее слабых частях укреплений.
В то же время началась постройка новой городской стены, которую воздвигали за только что сооруженной деревянной башней. Эта стена имела форму полумесяца, вдававшегося выпуклостью внутрь города; концами своими она прикасалась к городским стенам перед скифской насыпью. Греки рассчитывали держаться хотя бы за этой стеной, в случае, если первая, наиболее сильная линия укреплений будет захвачена врагами.
Между тем скифы вместе с насыпью придвигали к городу свои осадные машины. Одна из них, начав действовать, сразу потрясла значительную часть высокого сооружения и навела ужас на его защитников. Остальные машины были расставлены против других частей стены. Однако им не удалось сразу произвести больших разрушений, потому что ольвиополиты, прячась за зубцами стен, спускали вниз канаты, накидывали на тараны петли и таким образом отклоняли удары. Затем они вывесили огромные брусья, прикрепленные обоими концами к длинным железным цепям и подтянутые к выступавшим со стены балкам. Как только стенобитная машина начинала действовать, воины на стенах опускали цепи, и тяжелое бревно, падая с силой, обламывало массивную голову тарана.
Неопытные в обращении с машинами скифы не только не добились никакого успеха, но понесли значительные потери от стрел, сыпавшихся на них со стен, и решили бросить оказавшиеся бесполезными тараны.
Снова они начали возвышать насыпь и решили попытаться сжечь город, пуская в него тучи стрел, обвязанных горящей паклей и тряпками, пропитанными смолой. В то же время с наиболее высоких мест насыпи они стали сбрасывать к городским стенам связки хвороста и, нагромоздив их целую гору, полили смолой, серой и подожгли.
Разосланные по окрестностям воины на повозках, на конях, на собственных плечах тащили отовсюду вязанки хвороста, обломки дерева и бревна из разломанных домов.
