Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод (список книг .TXT) 📗
Впереди несся пристав. Возле крыльца, у истоптанного лошадьми велосипеда, остались револьвер пристава и его шашка.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На площадь вынесли стол. Его поставили так, чтоб голоса ораторов слышны были в экономии. «Некого нам бояться!» — говорил народ. Иван и Александр взлезли на стол. Народ пошатнулся и охнул. Братья были залиты кровью. От ударов плетьми на Иване уцелели только обшлага рубашки да ворот, белая майская фуражка его была вся в крови.
— Искровавили человека, подлые!..
— Бей помещико-ов!.. — вопил крутолобый парень.
Народ бушевал. Иван, как всегда, спокойно:
— Куда враги ускакали? В экономию? Ну, это крепость небольшая: взять ее нетрудно. Давайте поговорим пока о наших требованиях.
Начался митинг. Крестьяне пространно говорили о своих нуждах и бедах, о земле, о помещиках. Крутолобый парень выступал три раза и все не мог наговориться. К обеду начали говорить старики, и, когда высказалось несколько человек, Александр предложил избрать делегацию для переговоров с помещиком.
— Если помещик не пойдет на уступки, — сказал Александр, — снимем рабочих с экономии и откажемся работать. У него хлеб посохнет в полях да триста скаковых лошадей и три тысячи голов рогатого скота некормленными останутся. Пускай поймет, что такое забастовка.
В воротах экономии показалась делегация крестьян. Братья Пархоменко шли по бокам.
Помещики стояли на веранде. Веранда была увита виноградом, широкие листья его, казалось, прилипли к стеклам. Цветы на клумбе были потоптаны полицейскими конями: стражники стояли по обеим сторонам веранды, прямо на газоне. Пристав Творожников сидел за столом, у него разболелась голова. Рядом с ним рассуждал Эрнст Штрауб. Из всех присутствующих он, как ему казалось, только один сохранил должное достоинство; он плотно позавтракал, побрился и переменил воротничок и галстук. И поэтому он считал, что более чем когда-либо имеет право учить всех. Он говорил громко, указывая на высокого и широко шагавшего Александра Пархоменко:
— Нужно выдергивать те растения, которые причиняют наибольший вред важному для нас виду злаков. Собственно вот кого нужно пристрелить.
— Как же его пристрелить, батенька, когда их несметная толпа? — с тоской сказал пристав Творожников. — И что это у вас за дом, где нет порошков от головной боли?
— Даже если у волков убить предводителя, они разбегаются, — говорил Эрнст, приятно и неторопливо округляя слова.
Ильенко-отец, с раздвоенной бородой и вытянутыми вперед губами, в белой широкой рубахе, весь багровый, быстро переступал с ноги на ногу, словно танцуя, тряс револьверами и кричал стоявшей неподвижно делегации:
— Уберите Пархоменко! Он не крестьянин! Я с ним разговаривать не буду!
Младший Пархоменко сказал:
— Мы к вам не на дуэль пришли. Мы пришли предложить переговоры.
От его спокойного и ровного голоса Ильенко опустил револьверы и сказал:
— Я ведь это про твоего брата Ивана Яковлевича. Я тебя признаю крестьянином.
— Сегодня я крестьянин, а брат рабочий, завтра я рабочий, а он крестьянин. Правда у нас одна. Вы нашу правду признавайте. А раз не признаете, мы уходим.
Делегация повернула обратно.
Ушли и кучера гостей, которые обычно жили долго и оттого прозывались «курортниками». Шел слух, что Макаровские мужики разослали по окрестным селениям пакеты с призывом собраться на «всеобщий митинг» о разделе земли и о том, что помещики, вроде Ильенко, избивают крестьян и их делегатов.
Помещики обсуждали уход прислуги. Пристав Творожников прислушивался к их словам: «Эх, трусы!» Впрочем, нельзя сказать, чтоб он и сам чувствовал себя уверенно.
— Война!.. — сказал кто-то басом в глубине террасы.
— Вздор, — сказали в один голос Куница и Пробка.
— Нет, не вздор, — сказал Дорошенко. — Уланов придется вызвать.
А пристав Творожников все ходил и ходил по террасе и так трещал подошвами, что не только у него, но и у остальных разболелась голова. Ночью он послал одного стражника в город, а другого через Донец в казачью станицу Митякинскую. Стражник, мечтая о медали, добился согласия у казаков и избрал двадцать пять человек с охотничьими ружьями. Но казаки собирались не спеша. Стражнику не терпелось сообщить о своей удаче, и он решил вернуться один. Возле экономии его изловил крестьянский патруль.
Стражника вели через селение. Все улицы были запружены дрогами, телегами, бричками и верховыми. В степи было слышно тарахтение приближающихся телег. «Куда они вместятся?» — смятенно думает стражник, и он забывает, что может получить медаль, и думает, что может получить смерть. Он вспоминает, что за вторую половину июля еще не было жалованья, что жена молода… И ему стало страшно смотреть на высокого худощавого парня в черной рубахе, который стоит, опершись на ружье, возле костра. «Никак, сам Александр Пархоменко? Атаман?!»
Двор громаден, темен, возле сараев жуют кони и кто-то тихонько звенит металлом.
Александр Пархоменко поднимает голову, и в глазах его отражается зловещий блеск костра.
— Фамилия?
— Григорий Ильич Кошин, — отвечает поспешно стражник.
— Говори правду.
— Так точно.
— Зачем ездил в Митякинскую?
— Господин пристав и господин предводитель поручили вызвать казаков. — Стражник вытягивает руки по швам и, стараясь не моргнуть, смотрит на атамана. К атаману подошел с вожжами в руках крутолобый парень и что-то шепчет на ухо. «Повесят», — думает стражник и бормочет торопливо: — А казаки, что ж, казаки рады сечь бедный люд…
— А ты не рад? — спрашивает атаман.
— Я-то? Господи! Я-то?
Пархоменко указывает на приземистого усатого агитатора, что со стариком проходит мимо костра.
— А его ты не сек?
— Я-то? Ваше благородие…
— Сколько казаков придет из-за Донца? Какое вооружение?
— Двадцать пять. Вооружение — дробовики.
— А из города кого ждете?
— Про город мне неизвестно. Отправлен один верховой, а кого приведет, не знаю.
— Ой, врешь!
Стражник падает на колени и крестится мелкими крестами, оставляя на груди следы мокрых пальцев.
— Ваше благородие, господин атаман, не вешайте! Говорю, как перед богом, не вешайте!
Он усердно стучит лбом в землю. Лицо у него покрывается пылью, глаза закрыты, изо рта бежит слюна.
— Вояка! — говорит Пархоменко. — Посадите его, хлопцы, в холодную. А ты, Рыбалка, ты, Шкворень, ты, Зубров, садись на коней да за мной к обрыву.
— Бонбу бы! — мечтательно сказал Рыбалка.
— И без бонбы хорош. Сам ты будто бонба, — рассмеялся Пархоменко.
Возле ворот он увидал брата. Иван стоял, прислонившись к забору, курил и отвечал на вопросы непрерывно подходивших крестьян. Была глубокая и тихая ночь, спичка горела в пальцах, почти не колеблясь. Брички все шли и шли на площадь. Сколько сел, сколько народу…
— А что в городе? Как Кронштадт и Свеаборг? — спросил Александр, хотя отлично знал, что из города посланцев нет.
— Надо полагать, держатся, — ответил Иван. — А ты куда?
— Да тут, разоружить кое-кого, — уклончиво ответил Александр.
— Ну, разоружай.
— Желаю, — сказал Александр, трогая коня.
— Желаю, — ответил Иван, и всем было понятно, чего желают братья друг другу, и крестьяне сказали в один голос:
— Желаем!
Четыре казачьи лодки неслышно переплыли Донец и приближались к песчаному обрыву. Здесь на песок можно вытащить лодки почти без шума и плеска, подняться по тропке, проползти небольшой луг и войти в сад помещика. Седой плечистый урядник с «Георгием», раненный в японскую войну, вел лодки. За помощь предводителю дворянства он выторговал племенного жеребца и ждал еще каких-нибудь наград. Макаровоярских «хохлов» он ненавидел. Играя бровями, он говаривал: «Варвары и конокрады» — и сейчас очень жалел, что ружья заряжены дробью.
— Картечью бы их, — сказал он, вздыхая и выпрыгивая первым на ласково хрустящий песок. — Весла-то суши, крещеные.
