Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович (читать полные книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
— Оно, конечно… — несмело поддакнул Иван Романович. — Партийная совесть… ответственность…
— Меня вы тоже в партию принимали, — напомнил Игнат.
— Ты пока еще не полный коммунист, ты пока еще безголосый кандидат, — возразил Еремей Саввич. — И если так дальше дело пойдет, посмотрим, принимать ли тебя.
Игнат взглянул на него с сожалением.
— Иван Романович напомнил о совести ко времени. Я, допустим, свою совесть на две половины партийную и беспартийную не делю. Она у меня одна. И она мне не дозволяет бабу фронтовика из-за жердей в тюрьму спроваживать. Легко ли будет воевать Григорию, мужику Прасковьи, когда узнает, что мы ее за решетку упрятали? Нет, Еремей Саввич, до тех пор, пока от меня хоть что-то зависит, такого не допущу.
— Хорошо сказал, Игнат, — одобрила Устинья. — Я так же думала. Но не обессудь, Еремей Саввича я отчасти тоже правым считаю. Ближние посевы без поскотины ни за что не уберечь.
— Вот про это и надо думать. Судом да расправой мало достигнем, — Игнат привычно подергал бороду. — Как уберечь поскотину?
— Жерди надо свезти на бригадные дворы, там сторож есть, не разворуют, — сказала Устинья.
— Это можно. Но чем топить будут? Ребятню поморозят или все домашние постройки сожгут.
— Пусть жгут, Игнат Назарыч, — сказал Еремей Саввич. — После войны понастроим.
— После войны и других дел хватит, — хмуро отозвался Игнат. — Давайте так сделаем… Соберем мужиков, какие есть, баб, которые покрепче, выедем в лес на заготовку сушняка. Заготовим, к дороге вывезем. Тогда и на быках любая баба за дровами съездит.
— А где они у нас, мужики? — спросил Иван Романович.
— Ты, я, Еремей Саввич, уже трое. Лифер Иванович, Викул Абрамыч… наберется хорошая бригада.
— Я в лес поехать не могу. Нельзя мне без призору бухгалтерию оставить, — насупился Еремей Саввич.
— От бухгалтерии я тебя освобождаю. Негоже в такое время мужику костяшки счетов гонять. Посадим туда сестру Тараса Акинфеева, Маньку, девчушка семь классов окончила, грамоты у нее побольше, чем у нас с тобой.
Игнат сказал просто, как бы между прочим, могло показаться, что это пришло ему в голову только сейчас, но Устинья хорошо знала своего деверя, потому поняла, что он объявил о решении, давно и со всех сторон им обдуманном, и уже ничто не заставит его попятиться назад.
Еремей Саввич в первую минуту только глазами моргал, казалось, не мог уразуметь сказанное, потом его лицо налилось кровью, стало под цвет огненно-рыжих волос и бороды. Сейчас зачнет рвать и метать. Но его опередил Игнат. Он говорил спокойно, словно бы советуясь с Еремеем Саввичем.
— Дело, вишь ли, заковыристое. Партийцы во всем должны примером быть. А какой пример покажешь, перебирая бумажки в бухгалтерии? Станешь в один ряд с бабами, и слово твое сразу веским станет. Мне почему-то казалось, что ты и сам подумывал от бумажек отказаться.
Устинья чуть не засмеялась, до того ловко скрутил Игнат руки Еремею Саввичу. Ну-ка, ну-ка, что ты теперь скажешь, как ты против этого попрешь?
— Подумывал, — пробормотал Еремей Саввич. — Давно подумывал. Но что Манька сделает с учетом? Все позапутает.
— Ты ее подучишь, поможешь.
Сколько раз уже, — вслушиваясь в ровный, глуховатый голос Игната, вдумываясь в его слова, Устинья ловила себя на том, что сравнивает деверя с Корнюхой, и всегда это сравнение бывает не в пользу мужа. Корнюха не глупее старшего брата, в чем-то даже сильнее его и уж, конечно, красивее, ловчее, а вот душевного расположения у людей к нему никогда не было. Раньше она считала, что причина тому излишняя бережливость Корнюхи, его заносчивая самостоятельность, а вот сейчас вдруг поняла, что дело не в этом только. Игнат, неуклюжий с виду, замкнутый, неречистый, близко к сердцу принимает радости и горести любого человека, и даже когда принужден бывает сказать кому-то несладкую правду, делает это так мягко, бережно, что у человека не возникает желания обижаться, противоречить. И на этот раз по праву председателя он мог бы просто-напросто приказать Еремею Саввичу заняться наконец мужичьим делом, и тот бы никуда не делся, побрыкался да и взялся бы и работал как миленький, но уж и злился бы. А Игнат толкует ему, как это хорошо будет, что секретарь пойдет на самую черную и тяжелую работу, как станут уважать его колхозники за это. Тщеславному Еремею Саввичу такие слова, что мед на язык, он уже без склок и шума готов слезть с бухгалтерского стула. Самое же главное, Игнат не хитрит с ним, Устинья доподлинно знает, он в самом деле хочет, чтобы Еремея Саввича уважали не за должность, не за ловкость вязать слово к слову, а за дела, и он, Игнат, может добиться, что уважать будут. Если же взять Корнюху ее… Но о Корнюхе плохо думать не хотелось. Думая о нем плохо, она оправдывает себя, а какое ей может быть оправдание? Он где-то мерзнет в тонкой шинелишке, тоскует ночами по сыну, по дому, по ней, а в ее сердце, бабьем, глупом поселилась другая тоска. И все произошло внезапно, неожиданно, встретилась с ним взглядом, что-то дрогнуло внутри, сдвинулось и уже не становится на свое место.
Резко задребезжал телефонный звонок. Устинья вздрогнула, чутьем угадывая, что звонит он, Анатолий Сергеевич. Сколько раз, улучив минуту, когда в конторе никого не было, она подходила к телефону, бралась за трубку, но так ни разу и не решилась позвонить ему, поговорить с ним о чем угодно, только бы поговорить, только бы услышать его голос. Никогда робкой не была, а тут вот не смогла.
Игнат снял трубку, почесывая карандашом висок, стал рассказывать, что идет собрание, решается вопрос о заготовке дров.
— В первую очередь семьям фронтовиков? Это уж, конечно…. Семена? Веем, очищаем. В лес приедете? Давайте. Достаньте пороху, и загон на коз устроим.
Повесив трубку, Игнат остался стоять у стены, все так же почесывая висок, о чем-то думая.
— Жить в лесу придется с недельку, не меньше. За председателя, я думаю, оставим… — Игнат повернул голову, остановил взгляд на Устинье.
Она вскочила.
— Ни за что! Поеду с вами в лес.
— Экая торопыга… Подожди… Не может же колхоз без головы остаться.
— Нет, нет и нет! Абросим Николаевич пусть останется. Хотя и слабое у него здоровье, да за неделю ничего не случится.
Игнат в бороду усмехнулся, спросил у Кравцова:
— Ну как, Абросим Николаевич?
— Могу и я, раз такое дело. Лесоповальщик из меня все равно не выйдет.
Устинье показалось, что Игнат догадывается, из-за чего она так рвется в лес, опустила голову, пряча вспыхнувшие щеки, ругая себя последними словами. Ну не дура ли? Для чего ей все это, к чему? Ничего же не изменишь, девичества не возвернешь, жизнь заново не начнешь, стоит ли бегать за ним, как семнадцатилетней, травить себе душу… И уже не рада была, что отказалась остаться в деревне.
Но собиралась в лес как на праздник. Из сундука достала новенькие черные унты с подвязками, тканными из разноцветных ниток, шелковую, расшитую на груди кофточку, белый пуховый платок. Мать, увидев ее в этом наряде, ахнула:
— С ума спятила! Да и кто же такую одежду в лес одевает?!
— Не ворчи. Не одежду бы ты жалела, а меня, — сказала Устинья, но пуховый платок и унты сняла, оставила только кофточку с васильками на груди, еще девичью кофточку.
Остановиться решили на мельнице, в зимовье. Игнат и Устинья подъехали первыми, слезли с саней. Снег у зимовья был истоптан, измят, местами четко отпечатывались следы больших неподшитых валенок.
— Здесь кто живет, что ли? — спросила Устинья. Игнат, рассматривая следы, покачал головой.
Как речка стала, Ферапонт домой перебрался. Да и не носил он сроду валенок. Может, кто из охотников был.
В зимовье было холодно, но много теплее, чем на улице. Потрогав печь, Игнат определил, что истоплена она совсем недавно.
— Охотники, кому же еще быть, — сказал он, словно сам себя успокаивая.
В тот же день принялись за работу. На крутых склонах гор отыскивали сушины сосны, высохшие на корню, рубили и вывозили к мельнице. Лес наполнился голосами людей, ржанием лошадей, звоном топоров и пил, скрипом полозьев.
