Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин" (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗
При такой жизни, при таком размере роскоши графа Орлова, с такими неограниченными средствами, удивительно ли, что он поднял три четверти Архипелага, половину Морей, Черногорию и целые легионы славян.
Война началась, и он потребовал русской эскадры. Требование это в совете императрицы поддерживал настойчиво его брат, Григорий Григорьевич Орлов, любимец императрицы, генерал-фельдцейхмейстер и главнейший член тайной конференции государыни. В то время он был на высоте своего случая. Никто не смел ему возражать, и посылка эскадры была решена. Но мореплаватели Балтийского флота были в то время истинные гореплаватели. В течение всего лета в тот год эскадра адмирала Спиридова успела дойти только до Ревеля. Екатерина сердилась, но делать было нечего. Эскадра осталась в Ревеле зимовать и только на другую весну, отправив старые, негодные корабли назад, вышла в море, но и тут до Средиземного моря она не дошла, а зимовала в Англии и только на третий год, в числе одного корабля, из девяти вышедших из России, двух фрегатов — из пяти, и трёх-четырёх мелких судов — из шестнадцати, адмирал Спиридов привёл её в Средиземное море.
Но Екатерина была не из тех женщин, которые скоро отказываются от раз усвоенной мысли. Она пригласила на русскую службу английского контр-адмирала Эльфинстона и снарядила вновь шесть кораблей с соответственным количеством меньшего ранга судов. Через несколько месяцев она отправила в подкрепление ещё три корабля.
Французский двор, когда узнал, что в Средиземном море находится уже внушительной силы русская эскадра, только руки развёл.
«Мы не могли бы собрать в короткий срок столь сильной эскадры, — писал д’Егриньон своему морскому министру, — нужно надеяться, что она будет рассеяна бурями Средиземного моря».
Однако ж она не рассеялась. Действия начались. Греки начали составлять когорты и учредили временное правительство. Был взят Наварин, где эскадра могла иметь постоянное пристанище.
Но если не было бурь в море, начались бури на эскадре. Адмиралы Эльфинстон и Спиридов готовы были резаться за старшинство.
Орлов прекратил эти бури, объявив, на основании данных ему полномочий, что главное заведование эскадрами он принимает на себя, хотя до тех пор он ни разу не был на палубе судна.
«Не черти же калачи пекут, — подумал он. — Коли могла управлять эскадрой такая пустая английская башка, как Эльфинстон, то будто уже не сможет управлять ею русская голова Орлова? А что я не моряк — так мы моряков подберём!»
Никите Юрьевичу Трубецкому начали со всех сторон приходить сведения об успехах движения, поднятого Пугачёвым. Он жёг эти известия, но принимал их с удовольствием.
— Хорошо, хорошо! — говорил он. — Вот и придётся почувствовать, как мы, неспособные-то, выгнанные, умеем действовать и как хвалёные-то, способные, умеют только быть битыми да бегать... А вот ещё когда эту, хоть фальшивую, Зацепину спустим, увидим — какой переполох поднимут, какую песню запоют. Сумеют ли тут эти гении, эти Орловы, Панины, эти Волконские с Пассеками, удержать то, что так решительно успели захватить...
Но это чувство удовольствия князя Никиты Юрьевича, происходившее от успешности задуманных им действий, скоро стало нарушаться сообщениями о злодействах, которые производили пугачёвские шайки. Сперва эти действия волновали только его разум. Он, как известно, не отличался нежными чувствами гуманности. Он говорил только:
— Глупо, совсем глупо! К чему тут жестокость? Освобождай крестьян и в то же время милуй и ласкай помещиков. Помещики, дворяне, чиновники тебе помогут всё взять; поэтому не душить тебе их нужно, а миловать...
Или когда он узнавал о всеобщем избиении какой-нибудь крепостцы, то говорил о Пугачёве:
— Дурак! На холопский бунт, что ли, рассчитываешь? Шалишь, любезный! Холопы первыми и выдадут тебя же! С ними ты добьёшься одного — виселицы... И как это не понимают люди, что нужно же кому-нибудь и войском предводительствовать, и порядок устраивать. Что ж, с Чикой, что ли, против армии пойдёшь или с Твороговым будешь крепости брать и законы писать? Нет, чёрт возьми, нелепый человек вышел! А говорили ещё — голова, подходящий... Кой чёрт подходящий, просто дикий, несообразный!.. Неужели он думает на поляках выехать, да и тех, говорят, не слушает...
«Нельзя, однако ж, не отдать ему справедливости в том, что наездник он лихой, — думал Трубецкой, обсуждая действия Пугачёва, — и умеет двигать массами, пожалуй, не хуже Волконского и Репнина... Ещё — мастер говорить с простонародьем; даже глупые его выходки попадают в такт... Оно всё бы ничего. Ну, пожалуй, и глупости делай, но не нелепости, не бесцельные злодейства! Теперь церкви жечь, попов вешать — это такая нелепость, которая именно только виселицей может отразиться. Нет, Дмитрий моего прадедушки был не таков. Нужно правду сказать, молодец был! Такого не скоро найдёшь и подготовишь! Да что тут эти Антипов, отец Пахомий, Овчинников и другие прочие делают? Неужели только пьянствуют? Неужели не видят, что злодействами своими на виселицу себя ведут; всё дело портят. Кажется, им было достаточно внушено, ясно было сказано. Я говорил, объяснял, велел особо писать: «Дескать, ласкай раскольников, староверов и всяких отщепенцев этих, они твоя первая опора; ласкай и привлекай их к себе, но не касайся ни чьей совести! Пусть молится кто как хочет и кто где хочет, не наше дело в поповские споры входить. Думать нужно о царстве, а не о разбое; а царство даётся только тому, кто всех любит, всем помогает, всем жить даёт. С виселицами же да с разбойничеством и каким бы то ни было насилием далеко не выедешь, высоко не поднимешься». На что вот Бирон? Кажется, виселиц не жалел, да недолго нацарствовал... Но, опять, что же делать? Разбойником был, разбойником как есть и остался! Нет, с ним каши не сваришь!»
И Трубецкой, видимо, волновался. Каждое новое злодейство Пугачёва его бесило. Он видел в нём не только зло, но видел глупость дикую, безусловную глупость отуманенного успехом разбойника.
«Хоть бы эта выдуманная княжна показалась! — думал про себя Трубецкой. — И что она мямлит? Говорили, к султану едет; ну, к султану, так к султану; но нет нигде, будто пропала совсем! Да хороши и иезуиты, поют: «Всё для цели», а как дело пришло, так сами ни с места... Правда, теперь такая напасть на них со всех сторон, что поневоле задумаешься. Разумеется, если бы у меня капиталов было побольше да сам помоложе, я бы несмотря ни на что дело двинул: и ту бы выписал, да и этих перевернул; Петра III нового, подходящего, выискал бы. А теперь...
Да что же это я: говорю о капиталах, а и забыл — зацепи некие-то капиталы! Вот с ними можно кое-что сделать. Они сила. С ними можно вот хоть бы эту пьяную, буйствующую, нестройную толпу обратить в образцовую гвардию; инструкторов выписать, хоть из той же Пруссии; оружие через Персию, Каспийским морем, или из Индии через Бухару привезти!..»
«Н-да! — сказал себе князь Никита Юрьевич. — Нужно к делу, к делу!»
И он позвонил.
— Позвать ко мне княжну Катерину Никитичну, — сказал он вошедшему человеку и стал опять ходить и думать.
«Велю написать настойчиво, — говорил он себе. — Дескать, пора войти в разум! Пьянство прекратить, жестокости оставить, успехом не увлекаться, умных советов знающих людей слушаться, себя держать поумнее да посдержаннее: церквей не зорить, попов не трогать, а помещиков не только не душить и не вешать, а ласкать, вознаграждение и милость обещать. Иначе, иначе...»
Вдруг среди этого рассуждения его как бы что подёрнуло, так что он приподнял левую руку и левую ногу и весь вздрогнул.
Но через секунду он опять был спокоен, опять рассуждал, заметив только: «Что это нонче меня нет-нет да будто толкнёт что, будто что подёрнет, именно будто Франклиновы опыты с громовой силой делаю. Нужно бы с доктором поговорить; вот Сапиенцо приедет... — И он опять продолжал своё: — Если с капиталами удастся, я тогда заставлю их за настоящее дело приняться. Я заставлю народ жаловать, как я говорил, бородой и волей; а дворянство, чиновничество и всякое это разночиние привлекать, обнадёживая в своей милости и жалованье землями и деньгами. Попов тоже по усам мазать их имениями. Тогда другим порядком дело пойдёт. Потом ту выпишу; чего бы ни стоило, выпишу, да и сближу их, соединю. Она должна узнать своего двоюродного брата, наследника, назначенного тёткой быть ей покровителем; должна обрадоваться. Можно устроить торжественную хорошенькую сценку публичного свидания, взаимных объятий. Ведь Марина Мнишек умела же обрадоваться, когда вместо её мужа привели к ней этого жида, Тушинского вора, второго самозванца. Да и эта, судя по тому, как описывает её Шувалов, за этим не постоит, всякую роль сыграть сумеет».
