Сальватор. Том 1 - Дюма Александр (читать книги без txt) 📗
– Кроме того, он, очевидно, не может открыть ее имя, – предположил Жан Робер.
– Нам? – возразил Петрус. – Сказать нам – все равно что похоронить тайну в могиле.
– Да я еще не знаю, как я ее люблю: как сестру или как возлюбленную, – признался Людовик.
– Так начинаются все великие страсти! – заверил Жан Робер.
– Тогда признайся, дорогой, что влюблен как безумный! – настаивал Петрус.
– Возможно, ты прав! – кивнул Людовик. – Вот как раз сейчас твоя живопись, Петрус, словно открыла мне глаза. Твои стихи, Жан Робер, заставили меня прислушаться к собственному сердцу. Я не удивлюсь, если завтра сам возьмусь за кисть, чтобы написать ее портрет, или за перо, чтобы сочинить в ее честь мадригал. Эх, Боже ты мой! Это вечная история любви, которую принимают за сказку, за легенду, за роман, пока сами не прочтут ее влюбленными глазами! Что такое философия? Искусство?
Наука? Даже рядом с любовью наука, философия и искусство лишь формы красоты, истины, величия. А красота, истина, величие и есть любовь!
– Ну, в добрый час! – одобрил Жан Робер. – Если уж попался на эту удочку, то лучше именно так!
– Можно ли узнать, – полюбопытствовал Петрус, – какой луч света заставил выйти тебя из куколки, прекрасный мотылек?
– Да вы ее знаете, друзья! Но имя, образ, все ее существо еще сокрыты в таинственных недрах моей души. Однако будьте покойны, наступит время, когда моя тайна сама попросится наружу и постучит в ваши гостеприимные сердца.
Двое друзей с улыбкой протянули Людовику руки.
В этот миг вошел лакей Петруса и доложил, что внизу находится генерал Эрбель.
– Пусть дорогой дядюшка скорее поднимается сюда! – крикнул Петрус и поспешил к двери.
– Его сиятельство, – сказал лакей, – отправился в конюшни и приказал, чтобы я не беспокоил хозяина.
– Петрус… – проговорили оба гостя и взялись за шляпы, приготовившись выйти.
– Нет, нет, – возразил Петрус, – дядюшка любит молодежь, а вас двоих – особенно.
– Похоже, так и есть, – согласился Людовик, – и я очень ему за это признателен, однако уже половина двенадцатого, а в полдень Жан Робер читает свою драму в театре «Сен-Мартен».
– Но тебе-то ни к чему уходить так рано!
– Прошу меня извинить, дорогой друг; у тебя прелестная мастерская, просторная вполне для тех, кто влюблен уже полгода или год, однако для того, кто любит всего три дня, в ней тесно.
Прощай, дружище! Пойду гулять в лес, пока там нет волка!
– Ступай, Купидон! – пожимая Людовику руку, проговорил Жан Робер.
– Прощайте, мои дорогие! – с оттенком грусти молвил Петрус.
– Что с тобой? – спросил Жан Робер; он был не так занят собой, как Людовик, и печальное выражение Петруса не ускользнуло от его внимания.
– Со мной?.. Ничего.
– Неправда!
– Ничего серьезного, во всяком случае.
– Ну-ка выкладывай, в чем дело.
– Что ты хочешь от меня услышать? Как только лакей доложил о приходе дяди, на меня словно повеяло грозой. Дорогой дядюшка так редко меня посещает, что я неизменно чувствую некоторое беспокойство, когда он приходит.
– Дьявольщина! – вырвалось у Людовика. – Если дело обстоит именно так, я остаюсь и буду твоим громоотводом.
– Нет… Мой громоотвод – это дядюшкина любовь ко мне.
Мой страх абсурден, мои предчувствия бессмысленны.
– Ну, тогда до вечера или, самое позднее – до завтра, – сказал Людовик.
– А я увижу тебя, вероятно, еще раньше, Петрус, – пообещал Жан Робер. – Я зайду сказать, как прошло чтение.
Молодые люди простились с Петрусом. Выйдя на улицу, Жан Робер сел в легкий двухколесный экипаж и предложил Людовику подвести его, куда тот пожелает. Но молодой доктор отказался, отговорившись тем, что хочет пройтись пешком.
Пока Жан Робер ехал через площадь Обсерватуар, Людовик прошел бульварами до заставы Анфер и в задумчивости направился в Верьерские леса, где мы его и оставим в одиночестве:
похоже, в этот час ему как никогда хочется побыть одному; кроме того, нас ждут Петрус и его дядя.
Генерал Эрбель нечасто приходил к племяннику, но когда это случалось, то – и надо отдать ему в этом справедливость – он неизменно приносил ему в складках своего плаща небольшую записочку, сопровождая свои действия насмешкой.
Его не было видно около пяти месяцев, то есть с тех пор, как в жизни Петруса произошли большие перемены. Когда он вошел к племяннику, его удивление переросло в изумление, а потом он и вовсе растерялся.
Во время последнего своего визита генерал еще застал жилище племянника таким, каким увидел его впервые: чистенький домик с мощеным двором, украшенным небольшой навозной кучей – на радость шести или семи курицам, предводимым петухом, который с высоты своей вонючей скалы приветствовал генерала пронзительным криком, – а также клеткой с кроликами, хрустевшими остатками салатных и капустных листьев со стола всех квартиросъемщиков, готовых поделиться с животными, которые в дни праздников украшали собой стол консьержки.
В этом парижском квартале, со всех сторон окруженном деревьями, домик походил скорее на крестьянскую хижину, чем на жилище горожан. Но простенький и чистый дом стоял особняком и, по мнению генерала, был надежным убежищем, тихим островком, о каком только и может мечтать труженик.
Первое, что поразило генерала Эрбеля, когда он постучал в свежевыкрашенную дверь, – лакей в такой же ливрее, как его собственные слуги, то есть в ливрее дома Куртенеев, спросил:
– Что угодно господину?
– Как это – что угодно, негодяй? – смерив лакея подозрительным взглядом с ног до головы, отозвался генерал. – Мне угодно увидеть своего племянника, за этим я, собственно, и пришел.
– Вы, стало быть, генерал Эрбель, ваше сиятельство? – с поклоном уточнил лакей.
– Разумеется, я генерал Эрбель, – Подтвердил граф насмешливым тоном, – раз я тебе говорю, что пришел к племяннику, а у моего племянника, насколько я знаю, другого дяди нет.
– Сейчас я доложу хозяину, – молвил слуга.
– Он один? – спросил генерал и взялся за лорнет, чтобы получше рассмотреть двор, посыпанный речным песком, а не мощенный, как раньше, песчаником.
– Нет, ваше сиятельство, он не один.
– С женщиной? – спросил генерал.
– У него двое его друзей: господин Жан Робер и господин Людовик.
– Ну ладно, предупредите его, что я здесь и скоро поднимусь к нему. Я хочу осмотреть дом: кажется, здесь премило.
Как мы видели, лакей поднялся к Петрусу.
Оставшись один, генерал мог рассмотреть все не торопясь и оценить разнообразные изменения, постигшие дом и двор его племянника.
– Ого! – воскликнул он. – Похоже, домовладелец Петруса приказал подновить свой домишко: вместо навозной кучи – клумба с редкими цветами; вольер с зелеными попугайчиками, белыми павлинами и черными лебедями на месте клетки с кроликами; а там, где был навес, теперь конюшни и каретные сараи…
А-а, вот недурная упряжь.
И, как знаток, он подошел к подставке для конской сбруи, на которой громоздились предметы, привлекшие его внимание.
– Ага! – сказал он. – Герб Куртенеев! Значит, упряжь принадлежит моему племяннику. Ах так! Уж не появился ли у него еще один дядюшка, о котором я не знал, и не получил ли он после него наследства?
Рассуждая сам с собой, генерал выглядел скорее удивленным, нежели огорченным или озадаченным. Но после того как генерал вошел в сарай и внимательно осмотрел элегантный экипаж, а затем в конюшне погладил двух лошадей, купленных, по всей видимости, у Дрейка, он задумался и лицо его выразило неописуемую грусть.
– Отличные лошадки! – поглаживая животных, прошептал он. – Такая упряжка стоит шесть тысяч франков, не меньше…
Возможно ли, чтобы такие лошади принадлежали нищему художнику с годовым доходом едва ли в десять тысяч?
Генерал решил, что чего-нибудь не понял, когда осматривал герб на упряжи, и пошел взглянуть на дверцу кареты. На ней, черт побери, тоже красовался герб Куртенеев, украшенный короной или, точнее, баронским жемчужным жгутом.
