Дети Арбата - Рыбаков Анатолий Наумович (книга регистрации TXT) 📗
– Кто это «некоторые»? – спросил Баулин, хотя он, как и все, знал, о ком идет речь.
– Я имею в виду декана факультета Янсона. Думаю, что он не должен уйти от ответственности.
– Не уйдет, – пообещал Баулин.
– Товарищ Янсон, – продолжал Лозгачев, – создал на факультете обстановку благодушия, беспечности и тем позволил Панкратову осуществить политическую диверсию.
– Позор! – выкрикнул Карев, студент четвертого курса, миловидный парень, известный всему институту демагог и подлипала.
– Партийное бюро института, – закончил Лозгачев, – решительно реагировало на вылазку Панкратова и сняло газету. Это свидетельствует о том, что в целом партийная организация здорова. Наше твердое и беспощадное решение подтвердит это еще раз.
Он собрал листки и сошел с трибуны.
– Редактор здесь? – спросил Баулин.
Все задвигались, разглядывая Руночкина. Маленький, косоглазый Руночкин поднялся на трибуну.
– Расскажите, Руночкин, как вы дошли до жизни такой, – проговорил Баулин с обычным своим зловещим добродушием.
– Мы думали, что не стоит повторять передовую многотиражки.
– При чем тут многотиражка? – нахмурился Баулин. – Когда вы выпускали номер, она еще не вышла.
– Но ведь потом вышла.
– И вы знали, какая в ней будет передовая?
– Конечно, знали.
В зале засмеялись.
– Не стройте из себя дурачка, – рассердился Баулин, – кто не дал писать передовую? Панкратов?
– Не помню.
– Не помните… Вас это не удивило?
Руночкин только пожал плечами.
– А предложение Панкратова написать эпиграммы удивило?
– Раньше мы их тоже писали.
– Вы понимаете свою ошибку?
– Если рассуждать так, как товарищ Лозгачев, то понимаю.
– А вы как рассуждаете?
Руночкин молчал.
– Дурачка строит! – выкрикнул опять Карев.
Баулин посмотрел в бумажку.
– Позднякова здесь?
Улыбаясь, хорошенькая Позднякова поднялась на трибуну.
– Что я могу сказать? Саша Панкратов решил передовой не писать, а ведь он комсорг, мы должны его слушаться.
– А если бы он вам велел прыгнуть с пятого этажа?
– Я не умею прыгать, – ответила Надя, – и я думала…
– Вы ни о чем не думали, – перебил ее Баулин. – Или вам нравится, когда так издеваются над ударниками учебы?
– Нет.
– Почему не возразили?
– Они бы меня не послушали.
– А почему не пришли в партком?
– Я… – Позднякова поднесла платок к глазам. – Я…
– Хорошо, садитесь! – Баулин опять посмотрел в бумажку. – Полужан!
– Нечего их слушать, пусть Панкратов отвечает! – крикнули из зала.
– Дойдет очередь и до Панкратова. Говорите, Полужан!
– Все случившееся я считаю большой ошибкой, – начала Роза.
– Ошибки бывают разные!
– Я считаю это политической ошибкой.
– Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.
– Я это считаю грубой политической ошибкой. Я только прошу принять во внимание, что я предлагала написать передовую.
– Вы думаете, это вас оправдывает? Вы умыли руки, хотели себя обезопасить, а то, что такая пошлятина будет висеть на стене, вас не волновало? Вы сами писали эпиграммы?
– Да.
– На кого?
– На Нестерова, Пузанова и Приходько.
– Один обжора, другой – сонная тетеря, третий – жулик. И это вы считаете прославлением ударничества?
– Это моя ошибка, – прошептала Роза.
– Садитесь!.. Ковалев!
Бледный Ковалев вышел на трибуну.
– Я должен честно признать: когда шел сюда, мне не была полностью ясна политическая суть дела, казалось, что это шутка, глупая, неуместная, но все же шутка. Теперь я вижу, что мы все оказались орудием в руках Панкратова. Правда, я настаивал на передовой. Но когда речь зашла об эпиграммах, смолчал: эпиграмма писалась на меня, и мне казалось, что, если я буду возражать, ребята подумают, что спасаю себя от критики.
– Постеснялся? – усмехнулся Баулин.
– Да.
– Ковалев сразу пришел в бюро и честно рассказал, как все было, – заметил Лозгачев.
– Лучше бы он пришел до того, как повесили газету, – возразил Баулин.
Поднялся Сиверский, преподаватель топографии. Саша никак не предполагал, что он член партии. Этот молчаливый человек с военной выправкой, в синих кавалерийских галифе и длинной белой кавказской рубашке казался ему бывшим офицером царской армии.
– Ковалев! Вы стеснялись возражать против эпиграмм на себя?
– Да.
– Почему же вы не возражали против эпиграмм на других?
– Демагогический вопрос! – раздался голос Карева.
– Запутывает дело! – крикнул еще кто-то.
Баулин обвел рукой зал.
– Слышите, товарищ Сиверский, как собрание расценивает ваш вопрос?
– Я хотел сказать молодому человеку Ковалеву, что ему не стоило бы так начинать жизнь, – спокойно произнес Сиверский и сел.
– Вы можете выступить в прениях, – ответил Баулин. – А сейчас послушаем главного организатора. Панкратов, пожалуйста!
Саша сидел в заднем ряду, среди студентов с других факультетов, слушал, обдумывал, что ему сказать. От него ждут признания ошибок, хотят услышать, как он будет раскаиваться, чем будет оправдываться. Жалел ли он о том, что произошло? Да, жалел. Мог не пререкаться с Азизяном, мог выпустить газету так, как ее выпускали всегда. И не получилось бы тогда всей этой истории, которая так неожиданно и нелепо ворвалась в его жизнь и в жизнь его товарищей. И все же надо выстоять, отстоять ребят, заставить выслушать себя. Здесь не только Баулин, Лозгачев и Карев, здесь Янсон, Сиверский, здесь его товарищи, они сочувствуют ему.
Зал притих. Те, кто вышел покурить, вернулись. Многие встали со своих мест, чтобы лучше видеть.
– Мне предъявлены тяжелые обвинения, – начал Саша, – товарищ Лозгачев употребил такие выражения, как политическая диверсия, антипартийное выступление, злопыхательство…
– Правильно употребил! – крикнул из зала, наверно, Карев, но Саша решил не обращать внимания на выкрики.
Баулин постучал карандашом по столу.
– Доцент Азизян в своих лекциях не сумел сочетать теоретическую часть с практической и тем лишил нас знакомства с важными разделами курса, – продолжал Саша.
Азизян вскочил, но Баулин движением руки остановил его.
– О стенгазете. Прежде всего я, как комсорг, полностью несу ответственность за этот номер.
– Какой благородный! – закричали из зала. – Позер!
– Именно я сказал, что передовой не надо, именно я предложил поместить эпиграммы и сам написал одну из них. И ребята это могли рассматривать как установку.
– Установку? От кого вы ее получили? – пристально глядя на Сашу, спросил Баулин.
В первую минуту Саша не понял вопроса. Но когда его смысл дошел до него, ответил:
– Вы вправе задавать мне любые вопросы, кроме тех, что оскорбляют меня. Я еще не исключен.
– Исключим, не беспокойся! – крикнули из зала. Уж это-то точно Карев.
– Дальше. Передовую не написали потому, что не хотелось повторять того, что будет в нашей многотиражке и факультетском бюллетене. Там более квалифицированные журналисты…
– Судя по эпиграмме, ты даже поэт, – насмешливо сказал Баулин.
– Писака! – крикнули из зала.
– Я допустил ошибку, – продолжал Саша, – передовую надо было написать. Теперь об эпиграммах. В них самих нет ничего предосудительного. Ошибка в том, что их поместили под портретами ударников. Это исказило смысл.
– Зачем поместили?
– Думалось повеселить ребят в праздник.
– Весело получилось, ничего не скажешь, – согласился Баулин.
Все засмеялись.
– Но, – продолжал Саша, – обвинения в политической диверсии я отвергаю категорически.
– Скажите, Панкратов, вы обращались к кому-нибудь за содействием? – спросил Баулин.
– Нет.
Баулин посмотрел на Глинскую, потом на Сашу.
– А к заместителю наркома Будягину?
– Нет.
– Почему же он просил за вас дирекцию института?
Саше не хотелось называть Марка, но выхода не было.
– Я рассказал об этом Рязанову, моему дяде, а он, по-видимому, Будягину.
