Последний сёгун - Сиба Рётаро (читать книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .txt) 📗

Естественно, не только Сюнгаку вел активные закулисные маневры с целью сделать Ёсинобу сёгунским преемником. В этом был кровно заинтересован клан Мито. Правда, сам Нариаки официально заявлял, что его это не касается, но тайная деятельность Рэцуко развернулась так широко, что ее можно было считать чуть ли не заговором. Нет, недаром дом Мито считался «извечно крамольным»!

На первый взгляд, главными проводниками этой идеи были Фудзита Токо и Тода Тадамаса, но в действительности за ними стоял Нариаки. Вместе они даже разработали специальный шифр для переговоров и переписки. Например, Хитоцубаси Ёсинобу фигурировал в нем под псевдонимом Амииса – может быть потому, что он любил ловить рыбу сетями, по-японски ами. Скажем, фраза «Амииса маиса китити дзато аарэ коко» означала «пришло письмо, написанное лично Хитоцубаси Ёсинобу». Сам Ёсинобу не даже не подозревал, что его имя мелькает в таких посланиях и узнал о существовании тайнописи только тогда, когда увидел, как Хираока Энсиро расшифровывает бессмысленный на первый взгляд набор знаков японской слоговой азбуки катакана, поминутно заглядывая в маленькую записную книжку.

– Эт-то еще что такое? – Ёсинобу отобрал у Хираока блокнот. Тот сначала растерялся, но мигом овладел собой и со значением сказал:

– Изволите ли видеть, тайнопись! Вам, господин, тоже нужно быть готовым ко всему!

– Ну прямо заговорщики какие-то! – брезгливо бросил слегка побледневший Ёсинобу. – «Так вот до чего уже дошло дело!..» – подумал он.

Вернувшись в свой кабинет, Ёсинобу тотчас же сел писать письмо Нариаки: «По стране ходят слухи о том, будто бы я хочу стать наследником сёгуна. Мне они глубоко противны. Если меня действительно собираются сделать наследником правителя, то я покорнейше прошу Вас как отца моего немедленно воспрепятствовать этим планам».

Выбирая посыльного для передачи этого письма, Ёсинобу сознательно остановил свой выбор не на самурае, а на неискушенной в государственных делах женщине по имени Карахаси, полагая, что уж она-то вряд ли посмеет вскрыть послание. Карахаси была дочерью киотосского аристократа. Хотя о ней по большей части вспоминают как о «хозяйке», в действительности в ту пору ей было не более двадцати трех лет. Она в свое время сопровождала Микако, законную жену Ёсинобу, приемную дочь Итидзё Тадака, в ее свадебном путешествии из Киото в Эдо, а потом осталась в доме Ёсинобу на правах экономки. В случае, если Ёсинобу становился сёгуном, ее ждала высокая должность не ниже тюро, что для женщины было равносильно рангу даймё.

Хираока часто предупреждал Ёсинобу, чтобы тот «хранил Карахаси в чистоте». Дело в том, что если бы Ёсинобу «осквернил ее своим прикосновением», то она бы уже никогда не смогла стать домоправительницей сёгуна. Вообще государственные должности могли занимать только «чистые» в этом смысле женщины. Хираока не случайно обращал на это внимание Ёсинобу: тот часто просто ставил его в тупик проявлениями своей неуемной страсти к противоположному полу.

– Силенок много, вот и забавляется! – постоянно ворчал про себя Хираока. Конечно, исстари считается, что для мужчины, а тем более даймё, в этом нет ничего плохого, но обидно то, что у Ёсинобу эти постоянно повторяющиеся вспышки страсти не переходили в политические амбиции. Хираока считал, что Ёсинобу не должен оставаться обычным даймё, который не думает ни о чем, кроме продолжения своего рода.

Когда Хираока напоминал, что нужно сохранить непорочность Карахаси, Ёсинобу снова и снова повторял: «Знаю, знаю!» Но девушка была уж очень хороша собой. Может быть, чуть-чуть высоковата, но зато какие изящные, удлиненные руки, какие красивые пальцы, тонкие, словно палочки для еды! «Как живо она ими перебирает! – думал Ёсинобу. – Какое же у нее, должно быть, гибкое, упругое тело!» Чем дольше смотрел он на Карахаси, тем более интересной она ему казалась.

Это не была любовь: в окружении Ёсинобу вряд ли можно было встретить настоящие чувства. Конечно, такого рода интерес к женщине вполне мог бы стать предвестником любви, но обычно все желания Ёсинобу удовлетворялись уже на стадии простого любопытства, и до любовного томления дело не доходило. Фактически все женщины, ублажавшие плоть Ёсинобу, были не более, чем предметами его любопытства. Хираока считал это распущенностью…

– Пришлите ко мне Карахаси! – обратился Ёсинобу к своей супруге. Именно у нее в услужении находилась девушка, и приказывать ей могла только Микако.

– Карахаси, отнесите это письмо в резиденцию клана Мито в Комагомэ! – Та немедленно выехала из усадьбы Ёсинобу в женском паланкине, украшенном серебряными бляшками…

Вернулась Карахаси поздно вечером и сразу же направилась на доклад к госпоже. С девушкой явно было что-то не так: она прерывисто дышала, часто вздрагивала, а когда госпожа, наконец, догадалась спросить, что случилось – Карахаси опустила голову и разрыдалась, как ребенок…

Поручение Ёсинобу она поняла: письмо никому не показывать, передать господину Нариаки в собственные руки, дождаться, пока он его вскроет и прочитает. Карахаси так и сделала. Нариаки принял ее в чайном домике. Бегло просмотрев письмо, он как-то странно проговорил: «Карахаси, а ты, оказывается, еще такая молоденькая!», внезапно обнял девушку и со словами «Так написано в письме! Делай, что тебе говорят!» буквально на нее набросился.

Уловка оказалась точной. Получалось так, что Ёсинобу решил преподнести девушку своему отцу, написал об этом Нариаки и попросил саму девушку отнести это письмо.

Отвечая на вопросы Микако, Карахаси рассказала, что она пыталась сопротивляться, но все было бесполезно: Нариаки ее изнасиловал. Девушка собиралась было замять этот случай, приписывая его своей женской неосмотрительности, но, уступая расспросам госпожи, была вынуждена рассказать все как есть.

Так, значит, Ёсинобу просто подарил ее отцу, да еще и написал об этом в сопроводительном письме! Выходит, он ее просто предал! «Как же он мог так поступить?!» – повторяла своим мягким киотосским говором оскорбленная до глубины души Карахаси. Ее сотрясали рыдания. А она-то считала господина гёбукё самым чистым человеком на свете, сгорала от тайной любви к нему! Не думала, что он способен на такую подлость!

Когда Микако рассказала все это мужу, настал черед Ёсинобу возмутиться. Странные вещи происходят! Ведь, что ни говори, и он, и его отец – независимые и самостоятельные феодалы-даймё. Конечно, между ними может произойти что угодно. Но чтобы один даймё бесчестил служанку другого – такого от века не бывало!

– Ну и отец! – сокрушался Ёсинобу. – Ладно, страсть есть страсть, но вот так запросто смять девушку, словно сломанную ветку! – Ёсинобу охватило отвращение. Ему показалось даже, что он чувствует запах отцовского семени. Но трезво поразмыслив, он сдержал растущую ненависть к родителю. Если бы Ёсинобу был неотесанным феодалом времен периода воюющих провинций [41], то он, наверное, открыто бы выразил отцу свои чувства. Но Ёсинобу родился в конце эпохи Токугава и воспитывался на конфуцианском учении, основной моральный принцип которого как раз и состоит в безграничном почитании старших. Иными словами, в эту эпоху действия уже определялись более образованием, нежели эмоциями. И Ёсинобу как конфуциански образованный человек укротил свои буйные чувства.

– Отец прежде всего человек военный, стратег, – тщательно подбирая слова, говорил он жене, которая потребовала от него объяснений. – А сейчас, как и во времена воюющих провинций, бывают такие ситуации, когда стратегию нужно ставить выше этики. Значит, так было нужно. Поверь, в письме я вовсе не писал о том, что Карахаси можно попользоваться… – осторожно продолжал Ёсинобу, а сам уже думал о том, что с отцом всегда нужно быть начеку.

И действительно, за Нариаки нужен был глаз да глаз. Получив от Ёсинобу это злосчастное письмо, он в тот же день отписал Тода и Фудзита: «Амииса (Ёсинобу) прислал мне письмо следующего содержания (прилагалась копия). Похоже, что эти слухи дошли уже и до него. Раз так, нам нужно срочно что-то предпринимать. Мы видим, что не только дом Хитоцубаси и часть мастеровых хотят видеть Ёсинобу наследником. Эта идея уже носится в воздухе». Письмо заканчивалось на оптимистической ноте: «И разве не свидетельство тому даже самые нелепые слухи?» – с надеждой писал Нариаки.