Последний сентябрь (СИ) - Таругин Олег Витальевич (читать полную версию книги TXT) 📗

Олег Таругин

Последний сентябрь

Апрель две тысячи девятого выдался на удивление теплым, пожалуй, даже жарким. Как, собственно, и тот роковой сентябрь сорок первого. И уже пятого числа стояла такая жара, что большинство поисковиков военно-исторического центра «Память и Слава» скинули не только камуфляжные куртки, но и футболки, подставляя бледные после недавней зимы торсы ласковому южному солнцу.

Последние несколько дней Вахты оказались самыми удачными — конечно, если вообще можно использовать это понятие — «удачные» — применительно к появляющимся из раскопа страшным находкам, которых уже насчитывалось почти полтора десятка. Впрочем, скорее, да, можно: поднимаемые из рыжей причерноморской глины бойцы ждали этого дня долгие шестьдесят восемь лет.

Дождались…

Медальон был пока только один, зато читаемый: ценная находка! Остальные красноармейцы или краснофлотцы оставались неопознанными. Конечно, их еще не подняли на поверхность, и оставался шанс обнаружить среди костей желанный бакелитовый футлярчик или гильзу с перевернутой вниз вершинкой пулей или деревянной пробкой-затычкой, но опытные поисковики знали, что оный шанс, увы, не слишком велик. Но грунт под костями просеивали более чем тщательно, вынося из раскопа на брезенте. Уж такова особенность перегнивания органики: то, что некогда находилось в карманах или на теле бойца, со временем опускается на десяток сантиметров ниже.

Наибольшее внимание привлек последний найденный боец: из-за невысокого роста и тонких косточек поначалу решили, было, что это девушка-санинструктор или вовсе какой-то местный пацаненок невеликих лет, погибший на передовой и похороненный после боя вместе с красноармейцами. Но дальнейшие раскопки опровергли это предположение. Среди впечатавшихся в глину ребер нашлись набитые позеленевшими, слипшимися патронами подсумки, остатки ремня и единственная сохранившаяся армейская пуговка. Лишившаяся кисти правая рука вертикально торчала из раскопа, будто павший защитник Одессы пытался протянуть ее своим далеким потомкам. Череп скалился не испорченными куревом, какими-то страшно-белыми зубами, но набившаяся в несуществующий рот глина душила, не позволяя произнести, проорать, прохрипеть то, что он хотел сказать столько долгих десятилетий. Ног от колен не было — когда-то давно срезало плугом, после войны распахивавшим поле, по краю которого проходила передовая линия окопов.

Молча постояв над могилой — ага, теперь уже именно могилой, не раскопом! — поисковики затушили сигареты, втаптывая их запыленными берцами в рыхлый чернозем колхозного поля, и вновь взялись за лопаты. Работы оставалось еще много, а времени до десятого апреля, шестьдесят пятой годовщины освобождения города от немецко-фашистских захватчиков, когда предстояло торжественно перезахоронить героев, мало, меньше пяти дней. Это с учетом завершения работ, свертывания лагеря и прощального вечера у костра Памяти.

— Ви-итька, малый! Ты где, шлемазл? — сержант Мирошник смахнул со лба соленый пот, покрывавший кожу кристалликами соли, с размаху вогнал пехотную лопатку в бруствер и огляделся, прикрываясь ладонью от жарящего по-летнему солнца. — Тебя только за смертью посылать, — завидев щуплую фигурку Иванченко в новенькой, не вылинявшей еще форме, он покачал седой короткостриженой головой.

— Принес воду? Вижу, принес. Тогда, бери лопату, и копай. В полный профиль копай, чтобы завтра румын тебя не закопал. С головой и без памятника сверху.

— Дядь Борь, ну че вы так орете? Зараз докопаю я той окоп.

— Вот и докопай, — буркнул сержант, жадно присасываясь к стеклянной фляжке. — И какой я тебе дядя Боря? Дядя Боря в Одессе остался, на Комитетской улице, а здесь — сержант Мирошник, ясно? Как со своей ячейкой закончишь, поможешь пацанам пулеметную позицию оформить. Патроны получил?

— Так точно. И гранату дали, — с мальчишеским восторгом отрапортовался Иванченко. — РГД-33, наступательная, во! Мощная… говорят.

— Везет тебе, — невесело буркнул Мирошник, выдергивая лопату из сухой глины, с тихим шорохом осыпающейся на дно ячейки. В несколько взмахов вырубив неглубокую нишу, он аккуратно разложил там свой полученный боекомплект, две гранаты и полупустую фляжку. Зачем-то потрогал новенькие хрустящие подсумки на поясе, передернул затвор знакомой еще по прошлой войне Мосинской винтовки. Вроде все, можно воевать.

Вот только, ежели мамалыжники снова атаку с минометного обстрела начнут, полный кадухис им случится. Они, румуны те скаженные, как ни крути, на господствующей высоте, и их позицию в два счета накроют — если наши обещанную артподготовку не проведут. Хотя, вроде обещали чуть ли не всей 411-ой береговой батареей шарахнуть. Хорошо б, если так: три стовосьмидесятки — это вам не фунт изюму! Если попадут, конечно: тут до румынских позиций от силы полтора километра, если без корректировщика стрелять, еще неизвестно, кого первого с землей смешают, противника — или… ну, понятно…

— Дядь Борь… то есть, простите, тащ сержант, а чего мы не окопы, а ячейки роем? Вроде ж говорили, надо окопы?

Мирошник досадливо поморщился: надо ж было попасть в одну роту с соседским пацаном! Вторые сутки одни вопросы! И ведь приписал себе год, стервец, ох, приписал! Нет ему восемнадцати, хорошо, если полных семнадцать исполнилось. Все они, пацаны, одинаковы — повоевать хочется, погеройствовать. А о будущем не думают. Кому после войны страну поднимать, детишек, заместо тех, что сейчас в землю навечно зароются, рожать? Глупые они, молодята, наивные…

В атаку румыны пошли, будто насмотревшись кинофильмы «Чапаев»: в полный рост и цепью. Подпустив их метров на триста, ударили из всех трех «Максимов» и двух ДП. Получилось неплохо: оккупанты откатились, оставив на поле с полста человек в смешных вытянутых касках и двурогих пилотках. Собирать трофеи не стали — противник, обозленный неудавшейся атакой, начал-таки швыряться минами, правда, не особенно прицельно. Кусты разрывов вставали то далеко впереди линии обороны, то, наоборот, где-то позади. Осколки, конечно, долетали, плюхаясь в высушенную солнцем глину и поднимая облачка пыли, но они были уже неопасны. Забившегося в угол ячейки Мирошника приложило по плечу покореженным хвостовиком румынской мины, но кроме болезненного удара никакого вреда это не принесло: чай, не прямое попадание, ага.

А потом наши провели обещанную артподготовку. Над головой нежно курлыкнул первый снаряд, и в полукилометре вздыбился могучий многометровый огненно-дымный фонтан разрыва. Затем еще один, и еще — пристрелка, корректируемая прибывшими перед самым началом румынской атаки корректировщиками с батареи, не то и вправду четыреста одиннадцатой, не то первой с Люстдорфа. Зато уж дальше пошло. Снаряды, словно нащупав слабину во вражеской обороне, ложились все более кучно, превращая перспективу в пыльно-дымное нечто, рассекаемое огненными всполохами взрывов. Распахнув рот и прикрыв руками уши, Мирошник с радостью вслушивался в эти содрогающие душу и землю удары: пятый… седьмой… двенадцатый… все. Отстрелялись морячки, теперь их черед повоевать.

— Осмотреться, доложить о потерях, — разнесся над рубежом обороны голос лейтенанта Кабанова, а за ним по цепочке репетовали бойцы. — К бою. Пулеметные позиции докладывают в первую очередь.

Бойцы тридцать первого полка пока еще не ставшей знаменитой Чапаевской дивизии выглядывали из оплывших от ударов тяжелых снарядов ячеек, вяло перекликались. Потерь не было — дальнобойщики положили свои смертоносные подарки без особого рассеивания, по-крайней мере, на их позиции ни одного стокилограммового «чемодана» не упало. Выкатили на позиции пулеметы и залегли, в несколько взмахов пехотных лопаток восстановив порушенные брустверы. Вторые номера «Максимов» сноровисто уложили патронные ленты; обслуга ДП приготовила сменные диски. Остальные бойцы выдували из винтовочных затворов рыжую пыль, раскладывали под руку запасные обоймы. Завешенные пылью и дымом румынские окопы пока молчали: мамалыжники отходили от последствий неожиданного артобстрела.