Избранное (сборник) - Жванецкий Михаил Михайлович (бесплатные онлайн книги читаем полные версии TXT) 📗
Верю в легкость, с которой…
Верю в облегчение.
Коль суждено еще побыть среди живых —
Дай выдержать новость и оценить.
Помоги пройти посредине, по интуиции, внушенной Тобой.
Оставь их со мной.
Не верю
Наш человек, если сто раз в день не услышит, что живет в полном дерьме, не успокоится.
Он же должен во что-то верить!
Что железнодорожная авария была – верю, а что двадцать человек погибло – не верю. Мало! Мало! Не по-нашему!
Что чернобыльская авария была – верю, что первомайская демонстрация под радиацией в Киеве была – верю, а что сейчас там все в порядке – не верю. Счетчика у меня нет, а в слова: «Поверьте мне как министру» – не верю. Именно, как министру, – не верю.
Что делать – привык.
Что людям в аренду землю дают, с трудом – верю, что они соберут там чего-то – верю и сдадут государству – верю, а что потом – не верю.
Где начинается государство – не верю. Кто там? Здесь люди – Петя и Катя. Они повезли хлеб, скот и до государства довезли – верю. Дальше не верю. Государство приняло на хранение, высушило, отправило в магазины – не верю. Государство – это кто?
Когда государство ночью нагрянуло, знаю – милиция пришла.
Кое-как государство в виде милиции могу себе представить.
«Родина не простит!» И Родину представляю в виде ОВИРА, отдела учета и распределения жилой площади.
Какие-то прокуренные, мясистые бабы в исполкомовской одежде это и есть та Родина, которая главные бумаги дает.
Что что-то где-то хорошее появилось – не верю.
Что последнее мыло и сахар исчезли – верю сразу и мгновенно.
Что с первого января цены повысят, никого не спросят, а спросят – не услышат – верю сразу.
Во-первых, у нас вся гадость всегда с 1-го числа начинается, никогда с 16-го или 28-го.
В то, что что-то добавят – не верю. Что отберут то, что есть, – верю сразу и во веки веков.
Никто не войдет никогда и не скажет: «Добавим тебе комнату, что же ты мучаешься».
А всегда войдут и скажут: «Отнимем у тебя комнату – шикарно живешь».
Никакая комиссия самого близкого, народного революционного исполкома не позвонит: «Что-то не видно тебя, может, ты не ел уже три дня, одинокий, голодный, может, у тебя сил нет в магазинах стоять».
А радостно втолкнется: «Вот жалоба на вас – три дня не видать, а мусор жирный, кал крепкий, в унитазе вода гремить, значить нетрудовые пожираете, ночами при лампаде, государство беспокоится, как бы вы тут жить лучше не стали, а это противоречит интересам, мы должны по справедливости еще раз допеределить и допереконфисковать, чтоб руководству не обидно было…»
Верю. Верю. Оно! В слово «запрещено» – верю свято. Наше слово.
В то, что «все разрешено, что не запрещено» – не верю. И не поверю никогда. Сто раз буду биться, умру на границе «запрещено-разрешено», а не пересеку явно, потому что знаю, – тяжело в Воркуте пожилой женщине с гитарой.
В то, что, может, и будет закон не сажать за слова, с трудом, но верю, а в то, что даже этот закон будет перечеркнут одним росчерком пера начальника, где живет и суд, и подсудимые, – верю сразу и во веки веков. Ибо никто у него власть не отнимал.
А все кричат: «Идите возьмите, он отдаст, он уже спрашивал, где же они…»
Ах ты дурачок, Петя, кто же те власть отдаст, я, что ли… Ты же видишь, что всего не хватает. А раз не хватает буквально всего, то, чтоб есть спокойно, жить спокойно, – власть нужна. Без нее войдут и скажут: «Ты сажал – тебя сажаем».
В море житейском, в отличие от морского, буря всегда внизу. Никакой урожай ни одной помидорины не добавляет, никакой рост добычи нефти в Тюмени ни капли бензина не добавляет.
Поэтому в то, что нефть в Тюмени добывают, – не верю, что урожай в стране убирают – не верю.
Бесконечные совещания, заседания, а ко мне ничего нет. Как к трактору: меня выпускают, а ко мне – ни еды, ни одежды, ни лекарств.
На хрена меня выпускать?!
Я сам лично не знаю, как страной командовать, – меня никто не учил, я и не берусь. Но можно подыскать тех, кто знает, особенно на местах, где мы все живем.
А то, что командиры теперешние на совещание соберутся, – я еще верю, что неделю сидеть будут, – верю, а что что-нибудь придумают, – не верю, не верю, извините.
Через желудок воспринимаю, через магазин.
Как на эти рубли смогу жить – так буду, и телеграмму сдам в правительство: «Начал жить. Чувствую правительство, чувствую».
А пока читаю в газетах: «Правительство приняло решение самое решительное среди всех решений…»
Всё! Пошел чё-ньть на ужин добывать.
Так жить нельзя
Нашу жизнь характеризует одна фраза: «Так больше жить нельзя!»
Вначале мы ее слышали от бардов и сатириков, потом от прозаиков и экономистов, теперь от правительства.
Наш человек эту фразу слышал триста лет тому назад, двести, сто и, наконец, семьдесят лет назад сделал так, как ему советовали, ибо так больше жить нельзя… С тех пор слышит эту фразу каждый день.
Убедившись, что эти слова перестали быть фразой, а стали законом, не зависящим от образа жизни, он повеселел. Как бы ты ни жил, так больше жить нельзя.
А как можно? Тут мнения делятся. Там, за бугром, вроде живут неплохо, но так жить нельзя. Кроме того, с нами находятся крупные работники, которые и твердят, что так, как там, нам жить нельзя, и мы уже один раз отказались, и мы должны мучиться, но держать слово.
На вопрос: – Там есть есть чего?
– Есть чего?
– Одеть есть чего?
– Есть чего.
– Пить есть чего?
– Есть чего!
– Так почему – так жить нельзя?..
Тут они багровеют, переходят на «ты», а потом тебе же про тебя же такое, что ты долго мотаешь головой и ночью шепчешь: «Постой, я же в шестьдесят пятом в Казани не был…»
В общем, как там – жить запрещено, а как здесь – жить нельзя. Поэтому сейчас с таким же удовольствием, с каким раньше публика наблюдала за юмористами, балансирующими между тюрьмой и свободой, так сейчас – за экономистами, которые на своих концертах объясняют, почему как здесь жить нельзя, а как там – не надо.
Потому что, мол, куда же мы тогда денем тех, кто нам мешает, их же нельзя бросать, нам же их кормить и кормить.
Потому что это их идея жить, как жить нельзя, куда же мы авторов – неудобно.
Билета на концерты виднейших экономистов не достать, хохот стоит дикий. Публика уже смеется не над словами, а над цифрами.
Тут соберут, там потеряют.
В магазинах нет, на складе есть на случай войны.
Тогда давайте воевать поскорей, а то оно все испортится.
И что в мире никто мороженое мясо не ест, только мы и звери в зоопарке, хотя звери именно не едят, только мы.
Вот я и думаю, а может, нас для примера держат. Весь мир смотрит и пальцем показывает:
– Видите, дети, так жить нельзя!
Борьба с населением
Так как раньше – жить нельзя. Теперь как теперь? Вопрос, на первый взгляд, простой: живи, и все. Если выживешь. Договорились, что мы умираем раньше всех. Об этом мы договорились. Умираем, чтобы сконцентрировать, а не растягивать процесс. Умираем раньше, причем намного, иначе договариваться не стоило. Сделать ярче короткую, но яркую – таким бывает экран неисправного телевизора – жизнь и ослепительную точку в конце.
Борьба с населением подходит к концу. Все от них отмежевались, и народ остался один.
Население, предупрежденное, что никак не пострадает, игнорирует предупреждения.
Борьба с пенсионерами тоже подходит к концу. Давно было ясно, что им не выжить. Им и не надо было начинать. В принципе с ними разговор окончен. Либо они идут в структуры, и вертятся, и крутятся, либо не мешают.
Как? – это их дело.
Всем видно, что от любых постановлений правительства они страдают в первую очередь.
То есть ничего нельзя постановить.
