Декларация независимости или чувства без названия (ЛП, фанфик Сумерки) - "Kharizzmatik" (первая книга TXT) 📗

Я прочистила горло, зная, что пора начинать – чем дольше я рядом с ним, тем больше нервничаю. – Помоги мне, – тихо сказала я.

– Я не могу, – ответил он спокойным и уверенным голосом. – Я не могу вмешиваться.

– Кто-то должен это сделать, – сказала я.

– Она принадлежит им. Может это неправильно, но это так. Ничего нельзя поделать, – заявил он.

– Должен быть выход, – тихо попросила я, не в силах принять это.

– Я бы хотел, чтобы он был, – ответил он. Он молчал с минуту, а потом вздохнул, наконец оставляя кольцо в покое и откидываясь на спинку скамейки. – Я сделал все, что мог. Я проверяю ребенка каждый раз, когда приезжаю туда, слежу, чтобы с ней хорошо обращались и кормили. Возможно, она не в лучшем состоянии, но в данных обстоятельствах это даже больше, чем можно ожидать. Ей позволяют играть днями напролет, и ей не пренебрегают, Элизабет. У нее есть мать, которая всегда утешит и поддержит ее.

– Я знаю, – сказала я, – но она заслуживает большего, Алек.

– Возможно. Я не буду спорить – она кажется милым ребенком, но это не меняет факты. Она раб. Она их раб, – парировал он. Я прикрыла глаза, слово больно жалило. – Я не хочу никого обидеть этим словом. Я безмерно уважаю тебя и твои отношения с Карлайлом. Ты – семья, Элизабет. Но правда в том, что в стране тысячи рабов, и на место каждого сбежавшего – десятки новых. Ты не сможешь спасти их всех.

– Я знаю. Я не настолько наивна, чтобы в это верить, – с отчаянием сказала я. – Только она. Одна девочка, Алек.

ДН. Ауттейк 2. Часть 4:

– Что в ней такого особенного? – спросил он, наконец, повернувшись ко мне лицом. В его глазах застыло любопытством, которое удивило меня, он спрашивал искренне.

– Ты когда-нибудь говорил с ней? – спросила я. Он покачал головой. – Попробуй. Она очень яркая. От ее невинности у меня перехватывает дыхание, она такая чистая и прелестная.

– Она ребенок, – ответил он. – Все дети прелестные.

Я горько засмеялась, сама удивляясь этому звуку. – А твоя сестра?

Он застыл от удивления. – Нет, она не была такой, – сказал он. – Я полагаю, у тебя есть аргументы.

– Дело не только в ее возрасте, но и в ее душе, – сказала я. – В ней есть что-то особенное и я знала это уже в тот миг, когда встретила ее, она заслуживает намного большего в жизни. Ей нужен кто-то, кто даст ей шанс.

– Я хотел бы это сделать, но не могу, – вновь повторил он, не меняя свое мнение. – Я продолжу присматривать за ней, когда буду в Финиксе по делам, но в остальном я умываю руки. Мне жаль, но нужно смириться.

– Я понимаю, – тихо ответила я, улыбнувшись ему, когда он встал. Кто-то в доме позвал его и он собрался уходить, но потом остановился в нескольких шагах от меня.

– Я вынужден попросить тебя смотреть за тем, кому ты задаешь подобные вопросы – в нашем мире вопросы о рабах не приветствуются, – заявил он. – Не нужно спрашивать, Элизабет, ты навлекаешь на себя неприятности. Мне претит мысль, что ты можешь пострадать. Оно того не стоит.

Он ушел, а я вздохнула, качая головой. – Оно того стоит, – пробормотала я про себя.

Я не знала, рассказывал ли Алек Карлайлу об этом разговоре, но больше мы к этой теме с ним не возвращались. За долгие годы он ни разу не упомянул Изабеллу Свон, но я не отпустила желание спасти ее.

Все изменилось в день рождения Изабеллы – тринадцатого сентября. Я работала в Центре помощи жертвам насилия, мальчики были в школе, ко мне подошла одна из сотрудниц – женщина по имени Стефани.

– Тебе пришло письмо, Элизабет, – сказала она, бросая на стол маленький бумажный конверт. На нем было нацарапано мое имя, почерк казался незнакомым, а обратного адреса не было, но марка была местной. В этом не было ничего необычного и не вызывало подозрения, я порой получала такие письма по работе. Иногда жертвы, которым я помогала, присылали анонимные письма – имена не были нужны, чтобы оказать помощь. А им так было удобнее – никакой личной информации. Некоторые просто боялись последствий, если придется давать показания против насильников.

– Спасибо, – безразлично ответила я, возвращаясь к работе. Я не могла сосредоточиться, мысли соскальзывали к Изабелле, день тянулся медленно. Прошло три долгих года с тех пор, как я видела ее красивое личико, но моя любовь к ней было все так же сильна. Я постоянно думала о ней, ежедневно я видела напоминания. Каждый смеющийся ребенок вызывал у меня улыбку, я вспоминала беззаботную невинность Изабеллы. Некоторым маленьким девочкам, чьи мамы подпадали под нашу программу, я делала куклы из кукурузы, и их искренняя радость возвращала меня к тем мгновениям в Финиксе, к чистому интересу Изабеллы. Сердце болело каждый раз, когда я наблюдала за собственными детьми, как они завтракают, или спят под своими одеялами с обнимку с медвежатами, и думала, позволяют ли ей такие малые радости.

В тот полдень я была так погружена в себя, что почти забыла о конверте, заметив его только в конце рабочего дня. Я схватила его и засунула в карман, направляясь домой. Я опоздала, мальчики вернулись из школы раньше меня, Джаспер с Эмметом играли во дворе в футбол с соседом по имени Джейми. Он казался хорошим ребенком и повсюду следовал за Эмметтом, часто раздражая моего сына. Я повторяла ему, что не нужно издеваться над людьми, он должен проявить понимание.

– Привет, золотце, – сказала я, заходя на кухню, где за столом сидел Эдвард и делал домашнюю работу. – Хочешь пойти на улицу и поиграть с братьями?

– С Джейме? – пробормотал он. – Ни за что.

– Это не очень хорошо, – сказала я, взъерошивая его волосы. Он застонал и отстранился от меня, сдвигая стул.

– Ага, он не хороший, – ответил он, – он настоящий придурок.

– Эдвард, – прикрикнула я. – Не обзывай людей.

– Он часто меня обзывает, – захныкал он. – Вчера он назвал меня femminuccia, мам. Я не маменькин сынок.

– Конечно нет, – сказала я. – Разве имеет значение, что он говорит? Палки и камни могу разбить твои кости (1), но…

– Знаю, мам, – раздраженно оборвал он меня. – Его слова меня не тронут. Но он все равно большой придурок.

Я замолчала, разглядывая его, на его лице застыла раздраженная гримаса, он смотрел в книгу и ерошил волосы. У него была привычка накручивать себя, он слишком переживал, в порядке ли все вокруг, чтобы расслабиться. Привередливый, как называл его Карлайл… всюду ищущий совершенства. Иногда он забывал, что еще ребенок, что ему не нужно взваливать на себя всю тяжесть мира.

Пока Эдвард работал над домашним заданием, я сделала ему вишневую колу и начала готовить обед, он рассказывал мне о школе. Иногда он задавал мне вопросы, но с меня мало пользы, поэтому я советовала ему обратиться к отцу, когда тот вернется домой. Он ворчал на мой ответ, говоря, что так и сделает, но я знала, что нет. Эдвард никогда не просил у Карлайла помощи, он всегда шел ко мне или делал все сам. Не знаю точно, почему, но подозревала, что сын просто боится отца. Мы не акцентировали на этом внимание, но и не старались скрыть жизнь Карлайла от детей, поэтому всегда оставалась возможность, что Эдвард поймет, частью чего является его отец. Я боялась, что однажды дети начнут задавать вопросы, я до сих пор не понимала, как справиться с ситуацией. Что они почувствуют, когда узнают, что я была рабыней? Это изменит их отношение ко мне или к отцу? Я никогда не желала своим детям познать тот мир, я хотела удержать их подальше от мафии, но я не могу укрыть их от всей жестокости. Даже если мы с Карлайлом откроем перед ними другую жизнь, дадим им возможности, их имена никогда не дадут скрыться от мира организованной преступности.

Вечер прошел быстро, Карлайл не приехал на ужин и не позвонил. Я уложила мальчиков в кроватки около девяти, а потом вернулась вниз. Я налила себе бокал вина и взяла со стула в кухне свое пальто, из кармана выпала вещь. Я наклонилась, чтобы подобрать ее и тут до меня дошло, что это письмо из центра. Я пошла в гостиную и присела на диван, подбирая под себя ноги и отрывая уголок конверта. Внутри была записка и я достала ее, раскрывая. Писали явно в спешке, некоторые слова просто зачеркивали.