Платина и шоколад (СИ) - Чацкая Настя (читать книги .TXT) 📗

Сегодня Малфой устал. Действительно устал и уже жалел, что пропустил ужин, решив задержаться на тренировке. Желудок голодно бурчал.

О том, чтобы просить еду у эльфов, не могло быть и речи. Оставалось надеяться, что в Башне остался хотя бы кусок ягодного пирога, которым вчера поделился с Драко Блейз. Мать часто присылала ему любимый пирог. Это было и правда вкусно, поэтому Малфой никогда не отказывался от подобных угощений.

Однако даже голод перебивала сила мыслей, которые снова и снова наворачивали по кругу. В голове, на голове, вокруг головы, словно чёртовы спутники. Они и были спутниками.

И замыкались — каждая — на одном и том же: то, что у них с Грейнджер случилось на поле.

Вот это беспокоило.

А точнее: что это вообще было?

Какое-то хреново откровение. Он поцеловал её, остановил, рыдающую, зачем, а, Малфой? Зачем тебе вообще это? Если ты так громко, к чёрту, орёшь о том, что ничего нет. Зачем тебе эти ничего-нет-поцелуи? Ничего-нет-обжимки.

Ты обнимал её и сам чуть не рассопливился, когда ощутил, как её руки… бля, её руки просто гладили тебя по спине. А ты чуть не начал нести этот откровенный бред, который ей на хрен не нужен.

А не нужен ли? Сомневаешься.

Правильно.

Она тебе в любви призналась, парень.

Ну… это же так называется, правда? То есть, это не просто то-что-говорит-девушка-перед-оргазмом? Она сказала эту фразу, которую теперь страшно повторить даже мысленно. Просто для того, чтобы принять. Как факт. Как долбаную данность.

Потому что тебе это не нужно.

Или потому что ты сам по грёбаные уши в этом, и никто тебя не вытаскивает, и ты сам себя не вытаскиваешь.

Ну да, давай, беги к Блейзу, ной, ори, выхаркивай это из себя, можешь даже порвать на себе волосы или побить себя в грудь. Только нахрена, если это глубже, чем в груди. И уж тем более глубже, чем в волосах.

Это в тебе.

Слишком в тебе.

Наслаждайся, твою мать. И не делай вид, что никогда не боялся, что это к тебе не придёт. Что никогда не думал о том, что будешь только трахать. Что не появится та, что заставит тебя встать на задние лапы и запрыгать под дудку.

Тебе сраных семнадцать, но где-то глубоко в голове ты так боялся, да ты всегда, блин, боялся, но этот страх ты даже не осознавал — ты боялся остаться один. Не сейчас, когда к тебе в койку штабелями валятся, а потом. Когда тебе надоест. То есть, сейчас, конечно, кажется, что это бесконечный штамповой конвейер. Это как обед в Большом зале. Ты можешь положить к себе на тарелку любое блюдо, которое стоит на столе. Оно стоит там для тебя.

Но потом тарелки вдруг пустеют. И исчезает всё. А что остаётся?

Этого ты боялся. Остаться с пустой тарелкой.

Но то, что сейчас…

Чёрт, что это, Малфой? Может быть, дашь этому название? Или так и будешь называть — “это”. Как диковинного зверя или неизученную болезнь. Конечно, ты можешь продолжать называть всю ситуацию просто: “то, что у меня с Грейнджер”, но это… уже не смешно, правда.

Это уже очень давно не смешно. С того, первого, дня, когда ты понял, что сейчас поцелуешь грязнокровку. Когда ты наступил себе на горло.

С наслаждением.

С нажимом.

Сочно придавил собственную глотку, засунув в зад все те клятвы ненавидеть и отметать любую возможность говорить с такой, как она. Просто говорить, Мерлин, а не вытрахивать из неё душу. Но, блин, какая же она… Это было не то, что можно объяснить словами.

Скорее всего, это была просто слепая необходимость.

Когда-то мать сказала, что то, что горит слишком сильно, сгорает в разы быстрее. Успокаивается. Оставляет тебя одного.

Но это — не оставит.

Просто потому, что нечего оставлять. Тебя сделали, Малфой.

Сделали, как сопляка, как слабака. Она тебя уделала. Просто раздавила. Потому что — посмотри на себя. Где твой задранный подбородок? Где твоя ухмылка? Где жрущий каждую симпатичную жопу взгляд?

Зато у тебя в голове гремит её фраза.

Да, та самая фраза, которую она выдохнула на твой пустой ор. На твой “пшик”, как она это когда-то назвала. Секунда — и твоих слов нет.

Зато её голос стучит в голове до сих пор. И что бы это, блять, значило?

“Я верю в истории, которые не заканчиваются”.

Да твою же мать!

Это история?! Это история?

Ты можешь излупить кулаками каждую стену Хогвартса, каждого студента, ты можешь убить нахрен Поттера и расквасить голову его нищеброду-дружку, но ты не выбьешь это из себя. Ни так, ни как-либо иначе. Потому что её взгляд у тебя под кожей.

Всегда. Смотрит она или не смотрит.

А когда она начинает рассматривать так, как умеет только она… о, это стоит отдельной мысли, однозначно. Потому что в тот момент, когда она начинает что-то искать в твоём лице, ты дохнешь. И хочешь орать — да, опять орать. Потому что что-то внутри ищет выход.

И всегда так много слов.

Но ты бы не озвучил ни одного. Потому что… Молча даёшь ей увидеть. Молча позволяешь читать тебя. А ей интересно.

Смотреть, как ты медленно опадаешь со своих костей. Ссыпаешься ей под ноги.

В уничтожении нет ничего интересного, Грейнджер. Это как… магия.

Вот ты был. А вот тебя нет.

Хотя… Магия проще гораздо. Куда проще чем то, что происходит сейчас. Чем то, куда всё зашло. Далеко зашло. Слишком далеко. Выше неба, блять.

Выше неба.

Сорванное с губ бормотание пароля не возвращает в реальное время из улея мыслей так, как взгляд, встретивший его на пороге. Она здесь. Уже хорошо, не придётся снова откладывать разговор.

А так хотелось.

Грейнджер сидит на диване, стянув грудную клетку руками с такой силой, что вот-вот повылазят вены из-под кожи. Драко на секунду останавливается, сбитый с толку. Что ещё за?..

Он делает шаг в гостиную, скупо осматриваясь. Как будто впервые зашёл сюда. А Грейнджер сверлит своим тёмным взглядом, отчего становится не по себе.

Усталость накатывает с новой силой.

Малфой отметает от себя идею наплевать на эти закидоны и молча подняться к себе, наверх. Да и не вышло бы — потому что стоило ему сделать ещё один шаг, как девушка поднялась с дивана.

Драко вздохнул и сложил руки на груди. Почти как она, только куда свободнее.

Сама же натянута, как тетива.

— Что случилось, Грейнджер?

— Ничего не хочешь рассказать?

И то, каким тоном это сказано, кажется, переворачивает что-то. В голове, в мозгах, в груди — везде вообще. Кувырок повторяется, когда взгляд опускается на журнальный столик. Долбаный пиздец.

На самом углу лежит зачарованный дневник.

Малфой не успевает проконтролировать этот взгляд, полный извращённого извинения и сочувствия, и сожаления. Бьёт этим взглядом прямо Грейнджер в лицо и…

Её прорывает.

Херов “бум”.

— Когда ты собирался сказать мне?!

Громко. Действительно громко, и она дрожит.

— Слушай…

— Нет, Малфой! Нет, ты слушай! Там моё имя, ясно? Там написано: Гермиона Грейнджер! И не нужно говорить, что не видел, ты писал после этого, вы говорили после этого! — бледные губы дрожат, а рука, указывающая на истрёпанную тетрадку, то и дело сжимается в кулак.

Блин, так слажать. Только полный кретин мог. Нужно что-то сделать. Думай.

И всё, что получается — ещё один, третий шаг к ней и резковатый выдох:

— Стой, подожди. Послушай меня.

— Я не хочу слышать, Малфой! Я постоянно слушала тебя, и что теперь, блин? Я вижу вот это! — она наклоняется и сжимает обложку пальцами, потрясая дневником перед собой. — Ты не имел права, понял? Ты не имел никакого права молчать, недоумок! Это моя жизнь и моя семья, ты понял меня?!

Драко сглатывает. Грейнджер размахивается и швыряет тетрадку ему под ноги так, что та распахивается, накрывая своими листами начищенные туфли. Малфой поднимает ее на полном автомате.

Просто потому, что каждую секунду нужно использовать, чтобы дать мозгу что-то сообразить.