Пионеры, или У истоков Сосквеганны (др. изд.) - Купер Джеймс Фенимор (книга бесплатный формат TXT) 📗
Бенджамен положил кошелек и поднял голову в тот момент, когда Гирам, раздраженный словами охотника, забыл всякую осторожность и подошел близко к дворецкому. Тот схватил его за ногу и опрокинул на землю, прежде чем Гирам успел что-нибудь сообразить. Завязалась непродолжительная борьба, кончившаяся тем, что Бенджамен посадил мирового судью на землю лицом к себе.
— Вы каналья, мистер Дулитль! — крикнул дворецкий. — Вы не что иное, как каналья, сэр! Я знаю вас, да, вы подлизываетесь к сквайру Джонсу, а потом сплетничаете на его счет со всеми кумушками в поселке. Мало вам того, что вы привязали за ноги честного старика, вы еще распускаете паруса и прете прямо на него, точно собираетесь пустить его ко дну. Но я давно уже точу на вас зубы, сэр, и намерен с вами посчитаться, изволите видеть. Поэтому становитесь в позицию, негодяй, становитесь в позицию, и посмотрим, кто кого одолеет.
— Джотэм! — крикнул перепуганный Гирам. — Джотэм! Позовите констэблей! Мистер Пенгвильян, я мировой судья и запрещаю вам нарушать мир.
— Между нами и то было больше мира, чем дружбы! — крикнул дворецкий, делая самые недвусмысленные жесты своим кулачищем. — Готовьтесь же, говорят вам! Становитесь в позицию! Как вам нравится этот молот?
— Осмельтесь только наложить на меня руку! — вопил Гирам, тщетно стараясь стряхнуть с себя железную лапу дворецкого, державшую его за ворот. — Осмельтесь только наложить на меня руку!
Но Бенджамен взмахнул молотом, — как называл он свой огромный кулачище, — и опустил его на наковальню, которой оказалась в данном случае физиономия мистера Дулитля. На площади произошло смятение. Публика столпилась вокруг колодок, иные бросились в суд, чтобы поднять тревогу, двое или трое юнцов помчались во весь дух в жилище Гирама, чтобы сообщить его супруге о критическом положении мирового судьи…
А Бенджамен продолжал действовать с великим усердием и большой ловкостью, поднимая одной рукой своего противника и нанося удары другой, так как он считал бы постыдным бить лежачего. Это продолжалось до тех пор, пока шериф, извещенный о происшествии, не протискался к месту побоища.
Впоследствии Ричард рассказывал, что независимо от негодования, которое он испытал как хранитель порядка в графстве, он никогда не был так огорчен, как при виде этого разрыва между своими любимцами. Гирам сделался необходимым для его тщеславия, а Бенджамена он, хотя это может показаться странным, искренне любил. Эта привязанность объясняет первые вырвавшиеся у него слова:
— Сквайр Дулитль! Сквайр Дулитль! Я изумляюсь, что человек, облеченный таким званием, как ваше, забывается до того, что нарушает общественную тишину, оскорбляет суд и колотит бедняжку Бенджамена.
При звуках голоса мистера Джонса дворецкий прекратил свое занятие, а Гирам повернул изуродованное лицо к шерифу и, ободренный его присутствием, закричал с бешенством:
— Я притяну его к суду! Распорядитесь арестовать этого человека, мистер шериф, и заключите его под стражу!
Ричард распознал истинное положение дел и с упреком сказал дворецкому:
— Бенджамен, как вы попали в колодки? Я всегда считал вас кротким и послушным, как ягненок. Именно за ваше послушание я и ценил вас. Бенджамен, Бенджамен! Вы унизили не только самого себя, но и ваших друзей этим постыдным поведением! Мистер Дулитль, он превратил вашу физиономию в нечто невообразимое!
Гирам поднялся на ноги и, отойдя на безопасное расстояние от дворецкого, разразился бранью и угрозами. Буйство было слишком явным, чтобы игнорировать его, и шериф, помня о беспристрастии своего кузена при недавнем разборе дела Кожаного Чулка, пришел к плачевному заключению о необходимости арестовать дворецкого.
К этому времени срок, назначенный для Натти, истек, и Бенджамен, очутившись под стражей и узнав, что ему придется провести по крайней мере эту ночь в обществе Кожаного Чулка, не стал спорить против ареста, не потребовал освобождения на поруки, а только обратился к шерифу с следующей речью:
— Я ничего не имею, сквайр Джонсон, против того, чтобы провести ночь или две в одной каюте с мистером Бумпо, потому что он честный человек и как нельзя лучше владеет острогою и ружьем. Но я утверждаю, что противно разуму наказывать человека чем-нибудь, кроме двойной порции рома, за то, что он попортил фасад этому плотнику. Если есть кровопийца в вашем графстве, так это он! Да, я знаю его и они меня знают. Да и что за беда случилась, сквайр? Почему вы принимаете это дело так близко к сердцу? Самая обыкновенная баталия, бортом к борту! Только и было в ней особенного, что мы оба стояли на якорях, как в порту Прайя, когда Сюффрен напал на нас.
Ричард не удостоил ответом эту речь и, отведя обоих арестантов в тюрьму, запер ворота на ключ и отправился восвояси.
Остаток дня Бенджамен провел в дружеских беседах с приятелями, толпившимися у окна, причем было опрокинуто немало стаканчиков флипа и грога, но его товарищ расхаживал по тесной комнате взад и вперед быстрыми, нетерпеливыми шагами, понурив голову, поглощенный тяжелыми размышлениями.
Под вечер к окну подошел Эдвардс и довольно долго беседовал вполголоса со своим другом. По-видимому, он сообщил охотнику что-то утешительное, так как после его ухода Натти бросился на койку и вскоре заснул. Собеседники дворецкого мало-помалу разошлись. Билли Кэрби, остававшийся у окна дольше всех, ушел в восемь часов вечера в «Темпльтонскую кофейню», а Натти встал и завесил окно одеялом.
ГЛАВА XXXV
С наступлением вечера присяжные свидетели и другие члены суда начали расходиться, и к девяти часам деревня успокоилась и улицы опустели. В это время судья Темпль и его дочь вместе с мисс Грант медленно шли по аллее, в тени молодых тополей.
— Конечно, никто не сумеет утешить его лучше тебя, дитя мое, — говорил судья. — Но не старайся оправдывать его поступка; надо чтить святость законов.
— Но, сэр, — нетерпеливо ответила Елизавета, — я решительно не могу признать совершенными законы, присуждающие человека, подобного Кожаному Чулку, к такому суровому наказанию за поступок, который даже я считаю вполне простительным.
— Ты говоришь о том, чего не понимаешь, — возразил отец. — Общество не может существовать без известных стеснений, обуздывающих самоуправство. Эти стеснения не могут налагаться, если лица, обязанные их осуществлять, не пользуются безопасностью и почтением, и было бы очень некрасиво, если бы судья избавил от наказания осужденного за то, что он спас жизнь его дочери.
— Я понимаю… Я понимаю затруднительность вашего положения, дорогой папа! — воскликнула дочь. — Но, обсуждая поступок бедного Натти, я не могу отделить служения закону от человека.
— Ты рассуждаешь по-женски, дитя мое! Он наказан не за оскорбление Гирама Дулитля, а за угрозу жизни констэблю, находившемуся при исполнении служебных…
— За то или за другое, это решительно все равно, — перебила мисс Темпль. — Я знаю, что Натти невиновен, и, зная это, не могу считать правыми тех, кто его притесняет.
— В том числе и его судью! Твоего отца, Елизавета?
— Не предлагайте мне таких вопросов, отец, давайте ваше поручение и объясните, что я должна делать.
Судья помолчал с минуту, ласково улыбаясь дочери, потом с нежностью положил руку ей на плечо и сказал:
— Ты во многом права, Бесс, но сердце у тебя берет верх над рассудком. Слушай, однако: в этом бумажнике двести долларов. Сходи в тюрьму, — там никто тебя не тронет, будь покойна, — отдай эту записку смотрителю. Когда увидишь Бумпо, скажи ему, что найдешь нужным для его утешения, дай волю своему горячему сердцу, но постарайся сохранить, Елизавета, уважение к законам.
Мисс Темпль ничего не ответила. Взяв под руку подругу, она вышла с ней на главную улицу деревни.
Они шли молча вдоль ряда домов, где сгустившаяся мгла скрывала их фигуры. Кругом было тихо, только скрипели колеса повозки, которую пара волов тащила по улице в одном направлении с идущими девушками. В сумерках можно было различить фигуру погонщика, который брел около волов ленивой походкой, точно утомленный дневным трудом. На углу, где стояла тюрьма, волы на минуту загородили путь девушкам, свернув к стене, подле которой они остановились и принялись жевать вязанку сена, которую погонщик дал им в награду за труды. Все это было так естественно и обыкновенно, что Елизавета даже не взглянула на повозку, как вдруг услышала голос погонщика, говорившего волам: