Походный барабан - Ламур Луис (читать книги без сокращений txt) 📗

Люди из варангерской гвардии, люди из северного края. Отец Одрика тоже был корсаром.

— Ты смелый человек, и потому наш император тебя любит. Он велел передать, что если ты снова приедешь сюда, то для тебя всегда найдется место рядом с ним.

— Он слышал о том, что произошло сегодня вечером?

— Конечно… У всех византийцев есть шпионы, и каждый византиец сам чей-то шпион. Каждый интригует против каждого. Такова любимая забава в Византии; это их игра.

На борту судна Одрик встал перед шкипером-левантинцем:

— Ты меня знаешь?

— Я тебя видел, — угрюмо сказал левантинец.

— Доставь этого человека благополучно в Требизонд — или сам перережь себе горло и потопи свою посудину. Если с ним что-нибудь случится, мы тебя найдем, поймаем, разрубим на мелкие кусочки и скормим собакам. Понял?

В тот вечер на мне была кольчуга, скрытая под туникой из тонкой шерстяной ткани с вышивкой по краям. Узкие штаны в обтяжку я заправил в мягкие сапоги, а на плечи накинул полукруглый плащ, застегнутый спереди фибулой. Плащ был черный, туника и штаны — темно-бордовые.

Наш корабль тихо отошел от причала и заскользил вдоль Золотого Рога к менее спокойным водам Босфора. Моего лица коснулся свежий, прохладный бриз.

Я прошел на корму и остановился рядом с левантинцем.

— Хорошо здесь, — сказал я со вздохом. — Я рожден для корабельной палубы.

— Ты? — Он был озадачен. — Я-то думал, что ты — какой-то промотавшийся молодчик из знатных.

— Последнее время я был странствующим купцом. — Показав в сторону далекого днепровского устья, я добавил: — Нас разгромили печенеги…

— Слыхал об этом… скверное дело.

Мои лошади были привязаны в средней части корабля, и я подошел постоять с ними и угостить кусочками моркови. Айеша ткнулась носом мне в бок, а жеребец по-дружески прихватил за рукав. В конце концов я прошел вперед, улегся, завернувшись в плащ, и заснул.

Я проснулся, когда первый предутренний свет размыл серым черноту неба. Море разыгралось. Брызги ударили мне в лицо, и я с удовольствием ощутил вкус морской воды на губах — он вызвал воспоминание о далеком атлантическом побережье, о моем доме.

Подошел левантинец:

— У берега опасно — турки, — сказал он. — Мы уходим дальше в море.

Византийская империя владела Грецией и простиралась на север вплоть до Дуная, на запад — до Адриатического моря, а в годы правления Мануила I завладела и Адриатическим побережьем, в том числе Далматией. На азиатском материке византийцы удерживали побережье до самой Антиохии и немного южнее, а также территорию на некоторое расстояние в глубь суши. Им принадлежали черноморские берега вплоть до Требизонда, а на севере — часть Крыма.

Отдаленные от моря области Анатолии были владениями империи турков-сельджуков со столицей в Иконии. Сельджуками называло себя объединение свирепых кочевых племен из Центральной Азии, которые продвигались к югу и с боем завладевали всем на своем пути.

Цитадель Требизонда стояла на плато между двумя глубокими ущельями, по которым после сильных ливней неслись в море паводковые воды.

Подходя к порту, мы видели на переднем плане верфи, причалы, склады и приюты для моряков, лавки, поставляющие припасы на корабли, и рыбацкие лодки. И у подножья плато, и наверху стояли обнесенные стенами жилища богатых торговцев; стены густо оплетали виноградные лозы. За стенами цитадели высились колокольни византийских церквей.

День уже клонился к вечеру, когда мы высадились на берег под проливным дождем. Я переоделся в «биррус» — тяжелый плащ из плотной темно-красной ткани, который носят в холодную или дождливую погоду. У плаща имелся капюшон — я надвинул его на шлем.

Когда мы причалили, спустили сходню, и я свел на берег своих лошадей. Несколько портовых бродяг остановились поглядеть, и я забеспокоился, потому что лошади были великолепны и могли вызвать толки и пересуды.

На берегу даже в такой угрюмый, пасмурный день толпами сновали купцы, громоздились кучи товаров и погонщики грузили кладь на верблюдов или сгружали вьюки.

Я сел на Айешу и, ведя в поводу остальных лошадей, поехал по узкой улице в сторону от моря. Оглянувшись, я заметил, что на улице стоит в одиночестве какой-то человек и смотрит мне вслед.

Шпионы, как и воры, встречаются повсюду.

Кроме меча и кинжала, у меня был лук и колчан стрел. Направляясь к востоку, я повстречал несколько верблюжьих караванов, идущих на запад, в Требизонд. Около полуночи я съехал с дороги и расположился в высохшем русле — «вади» — среди зарослей ивняка.

Там была трава для лошадей, и небольшая низинка, скрытая от чужих глаз холмом и ивняком. Собрав сухих веток, я поджарил баранины и поел, наслаждаясь тишиной.

Где-то поблизости отсюда греки из десятитысячного отряда Ксенофонта, отступая после смерти Кира, поели дикого меда, который превратил их в безумцев. У всех, кто ел этот мед, начались приступы рвоты и поноса, и они не могли стоять на ногах. Те, которые лишь немного попробовали, казались пьяными; другие на время впали в безумие, а несколько человек умерли. Этот мед, как я узнал у одного армянина, был собран с цветков азалии и содержал наркотическое вещество.

Достав из поклажи чистое платье, я выбросил византийский костюм, кроме кольчужной рубахи и плаща, надел «бурдах» — нижнюю одежду, подпоясываемую кушаком, — а потом натянул «аба» — длинное верхнее платье. Под кушаком был скрыт мой старый кожаный пояс, мое единственное имущество, оставшееся от родного дома, если не считать дамасского кинжала. Потом я вновь надел тюрбан ученого, прибавив к нему «тайласан" note 25 — шарф, который надевают поверх тюрбана; один конец его проходит под подбородком и перекидывается через левое плечо.

Тайласан носили судьи и богословы, он давал некоторую защиту от расспросов и нападений и соответствовал той личине, которую я выбрал для себя, — образу Ибн Ибрагима, лекаря и ученого. Выбор этот был не случаен, ибо единственный способ, каким мог я отворить ворота Аламута, — это принять обличье ученого. Однако, едва лишь войдя в эти ворота, я окажусь в окружении фанатиков, готовых разорвать меня на куски при малейшей оплошности.

Съежившись у малого своего костерка, я чувствовал на себе холодную руку отчаяния. Каким же надо быть глупцом, чтобы хотя бы надеяться, что я сумею совершить чудо — проникнуть в неприступный Аламут?

Снова и снова перебирал я в памяти все, что знал, и не находил выхода. Единственной надеждой моей была сомнительная возможность получить в неопределенном будущем приглашение от самого Рашида ад-дин Синана, человека, славящегося даром интуиции и, по слухам, интересующегося алхимией.

Об этом мне не было известно ничего, кроме базарных сплетен; придется, видимо, остановиться в Табризе и утвердиться в этом городе в качестве Ибн Ибрагима. И пусть там шпионы Старца Горы понаблюдают за мной на досуге.

Но как только я войду в ворота Аламута — если мне повезет, — каждая секунда будет нести опасность.

Азиза в замке принца Ахмеда, Сюзанна в замке Саон, Валаба в салонах Кордовы — думают ли они обо мне хоть иногда? Но кто вспоминает о страннике, который появляется лишь на один скоротечный день или два, а затем исчезает? Я проходил через их жизнь, как тень в саду — а кто помнит тень? Да и почему они должны помнить?

Неужели для меня всегда будет так? Неужели я — всего лишь прохожий в этой жизни?

Если человек возвращается и снова становится на ту же почву, он ли стоит там или чужой?

Арморика останется Арморикой; пески Бриньогана останутся песками Бриньогана, а вот Кербушар будет… кем же?

Воспоминания об огромном весле в моих руках, о зловонной грязи подо мной, об объятиях Азизы, о книгах в большой библиотеке Кордовы, о мече, рассекающем кость… или о том исхлестанном дождем утесе в Испании…

Какая часть моего существа осталась навсегда в тех местах, и какая донесла меня сюда, может быть, к порогу моей смерти?