Старый патагонский экспресс - Теру Пол (книги полностью бесплатно txt) 📗
Жуткие подробности адских мук показались мне гораздо более устрашающими, чем в поэме Данте. Столь жестокая картина скорее напоминала изречения Святой Терезы из Авилы, испанской монахини, чьи «Откровения» содержат жуткие картины ада. Святая Тереза была канонизирована в том же году, когда была заложена церковь «Ла-компанья», в 1622. Я предположил, что такая фреска должна служить хорошим подспорьем для удержания индейцев в христианской вере. Индейцы, несомненно, являлись в Квито самыми рьяными посетителями храмов, и я увидел, несомненно, индейские (точнее, индейцев инк, детали в украшениях этих церквей. Около четверти отделки церкви Святого Франциска было попросту позаимствовано у инков. Сама церковь была возведена на месте летнего дворца Атакуальпы, и повсюду здесь встречаются мотивы инков. Над входом вас встречают изображения солнечных богов на фоне золотого диска, и они повторяются на всех стенах заодно с орнаментом из цветов и фруктов. Этот символ, обозначавший у инков богатый урожай, теперь украшает лики христианских святых и изображения распятия. Над испанской фреской с муками Христа стены украшают золотые маски с ликами, по-инкски опустившими или приподнявшими губы. Ни дать ни взять театр абсурда.
Все храмы были полны молящихся индейцев. В своих шалях и пончо, с младенцами на руках, они стояли на коленях и неистово шептали что-то. В церкви Святого Доминика они возжигали курения, в церкви Святого Франциска отстаивали на коленях литургию, в «Ла-Компанья» поклонялись гитаре первой святой Эквадора Марианы Иезус, которая была так красива, что всю жизнь прятала лицо под черной вуалью. Известно, что несчастному, отважившемуся приподнять вуаль, чтобы увидеть ее красоту, был явлен ухмыляющийся череп Святой Марианы. Таким способом Господь показал грешнику, что он избрал неверный путь. Никто не мог объяснить, почему гитара стала святыней. Гитара вообще не нуждается в объяснениях на территории Южной Америки. Индейцы смотрели на нее в молчаливом благоговении: маленькие, жилистые, тощие, с густыми темными волосами: ни дать ни взять коротышки-тролли. Они ходили сгорбившись, даже когда их руки были свободны: люди, на всю жизнь отягощенные непомерным грузом.
Почти половину населения Эквадора составляют индейцы, но, скорее всего, на самом деле этот процент намного больше, так как их способы заработка сами по себе требуют скрытности. Они торгуют вразнос фруктами и сувенирами, сигаретами, сладостями и спичками на всех улицах. Они работают поварами, садовниками, поденщиками на стройках, как правило, обитая в тех же недостроенных домах, пока они не закончены, а потом перебираясь на фундамент новой постройки. Даже на самой фешенебельной улице можно наткнуться на семейство из отца, матери и детей, собирающих горючее для очага или роющихся в мусорных баках. В любой толпе эквадорцев глаз моментально выделяет индейцев: по их согбенным фигурам и вечным узлам в руках.
— Кто-то должен с этим что-то делать, — заявил мне один человек. — Вы видите этого маленького человечка, и вечно у него повязка на голове и этот огромный узел, с которым он лезет в гору? Если бы только можно было им дать что-то полезное!
— Может, колеса? — предложил другой собеседник.
— Какой прок от колес на этих горных тропах? — возразил первый.
— Что-то вроде салазок, — сказала женщина. — Они могли бы их тащить.
— Они ни за что не пройдут по горам, — возразили ей.
— Я думаю, их могли бы затащить другие индейцы, — добавил я. Мое издевательское предложение было обдумано с полной серьезностью.
— Главное, что вам следует понимать, — вмешался еще один гость, — как только индеец надевает обувь, он перестает быть индейцем.
Эквадорский писатель Хорхе Икаца сказал мне, что именно индейцы придают неповторимый колорит его романам, делая их эквадорскими. Все остальное — ложь и подделка. Его собственный роман «Хуасипунго» полон индейского фольклора и идиом, как он признался, с совершенно определенной целью. Он не хотел писать очередной латиноамериканский роман или роман в европейском стиле, но скорее исконный эпос народов Центральной Америки. Ради этого, по его словам, ему пришлось самому изобретать идиомы, таким образом, положив начало традиции.
— И могу тебе признаться, что это вряд ли обрадует академию.
В тот день я снова собирался сесть на поезд до Гуаякиля, но меня не пришлось долго уговаривать изменить планы и вместо этого пообедать с тремя пожилыми эквадорскими писателями. Кроме Икацы, который нервничал и жаловался, и признался, что не понимает североамериканских писателей («Эти их книги ничего мне не говорят!»), с нами обедали Бенджамин Кэррион и Альфредо Парейя. Парейя, самый молодой, походил на полковника из Кентукки и успел много поездить по Штатам. Кэррион разменял восьмой десяток. Он напоминал мне актера Аластера Сима: такая удивительная смесь респектабельности и тупости мелькала на его лице. Оба облачились в отглаженные до хруста полотняные костюмы и носили тросточки. В своей жеваной сорочке и водонепроницаемых туфлях я мало напоминал личность, которой удостоил интервью председатель их клуба. Тем не менее Кэррион действительно был председателем жюри ежедневной газеты, которую сам же и основал.
Они были вполне согласны в одном: последним американским писателем, достойным упоминания, был Джон Стейнбек. После него не появилось ни одного писателя, которого стоило бы читать.
Прежде чем я успел вставить хоть слово, Икаца воскликнул, что вся литература — это борьба, борьба за каждое слово, и принялся описывать композицию своего романа «Хуасипунго».
Я напомнил о Борхесе.
— Нет-нет-нет! — отрезал Икаца.
— Борхес утверждает, что аргентинская традиция вырастает из западной культуры! — сказал я.
— Борхес ошибается, — возразил Кэррион.
— Мы вообще не берем во внимание этого Борхеса, — добавил Икаца.
Парейя выглядел растерянным и ничего не сказал.
— Я всегда хотел с ним встретиться, — сказал я.
— Послушайте, — начал Кэррион, — главное это продажи. Вы должны заставить себя принять это. Вам нужно добиться известности, иначе никто на вас и не взглянет.
Он пустился в рассуждения на эту тему, и наша беседа окончательно превратилась в пародию на заседание правления южноамериканской фирмы, которая давно перестала приносить доход. Икаца и Парейя спорили с Кэррионом, что отзывы критиков ничего не значат, если никто тебя не читает. Издание книг — это бизнес, и издатели должны быть бизнесменами и уметь делать деньги, если хотят выжить. И конечно, авторам необходимо продавать свои книги, чтобы стать известными. Он это знает. Он сам был представителем Латинской Америки в Нобелевском комитете. Он предлагал кандидатуры многих достойных писателей, но члены комитета всегда задавали один и тот же вопрос:
— А кто это такой? В первый раз о нем слышим!
Икаца утверждал, что это и есть главная проблема.
Да, это действительно серьезная проблема, согласился Парейя. И надо к ней относиться серьезно.
Я хотел было снова сунуться с Борхесом, но побоялся нарваться на грубый ответ. До меня не сразу дошло, что Парейя обращается ко мне. Он говорил, что для него главная трудность в том, что он всегда отождествляет американских писателей с американскими политиками — с правительством США, с Никсоном, с Вьетнамом. А поскольку его совершенно не интересует наша политика, то и книги наши он читать не может.
Я заверил, что американские книги — если они действительно хорошие — не имеют ничего общего с политикой.
— А по мне, это одно и то же, — отрезал он.
— Вы случаем не путаете лисицу с охотником? — не выдержал я.
Нет, он так не думал. Остальные с ним согласились, и на этой дружеской ноте заседание клуба подошло к концу.
— Может, они решили, что вы пытаетесь их критиковать? — предположил на следующий день один американский политик.
Я возразил, что вел себя весьма тактично, а о Борхесе упомянул без задней мысли — просто хотел поделиться своим восхищением его творчеством.
