Одержимый - Санин Владимир Маркович (библиотека книг TXT) 📗

За несколько минут до того, как в эфир пошла эта радиограмма, я прокрался на мостик, взялся за поручни и замер в углу. Чернышёв меня не видел, но много позднее, когда Совет капитанов решал его участь, данное обстоятельство в расчёт не принималось: обязан был видеть и удалить постороннего из рулевой рубки!

До ледяного поля, куда направлялся «Семён Дежнев», оставалось мили две с половиной — последние мили нашей экспедиции. В трех-четырех кабельтовых светились огни «Буйного», шедшего параллельным курсом. Днём, когда было светло, кинооператоры приморского телевидения с борта спасателя снимали нас на плёнку, и я от души им сочувствовал: в штормовом море и без тяжёлой камеры в руках трудно сохранить равновесие.

Через зачищенный уголок обмёрзшего стекла я смотрел на бак и представлял себе, что запечатлелось на киноплёнке.

После того, как Чернышёв приказал прекратить околку, «Семён Дежнев» стремительно обрастал льдом. Ванты и фок-мачта в верхней части срослись в сплошную ледяную стену, брашпиль, тамбучина и спасательная шлюпка на палубе почти сравнялись с надстройкой, а толщина льда на внутренней стороне бортов доходила до одного метра. И каждая волна, разбиваясь вдребезги о нос судна, осыпала его мириадами брызг и наращивала новые пуды льда.

Когда киноплёнку проявят, зритель увидит на экране, как по морю движется айсберг, и поразится симметричности его очертаний. Наверное, кто-нибудь ухмыльнётся: «Знаем мы такие кинотрюки!» Интересно, что бы сказал этот скептик, если бы нам удалось заснять «Байкал»? Моделировать ситуацию с «Байкалом» даже Чернышёв не решился: не усмотрел и одного шанса из ста — верный оверкиль.

Я думал о том, что за последнюю неделю мы испытали все. Было у нас и сорок тонн, и плавная качка была, и минутный ужас, когда судно «задумалось», и смертельная усталость от бесконечной, в очередь, околки льда в штормовом море, и ободранные, в кровавых мозолях руки. Я видел, как пришедшие на отдых люди валились, не раздеваясь, кто куда, а через час поднимались, брали кирки, мушкели, «карандаши» — так окрестили ломы — и, снова надев спасательные жилеты и страховочные пояса с карабинами, шли, брели на палубу. В каютах, в кубрике прекратились беседы, смолкли шутки — мы будто разучились говорить. За последние дни мы с Баландиным не сказали друг другу и десяти слов. На общение сил не оставалось, отупевший от адовой работы мозг воспринимал лишь приказы по судовой трансляции: «Первой смене выйти на околку льда… Второй смене пить чай и отдыхать…»

А на палубе, обжигаемые ветром и ледяной водой, прикованные карабинами к штормовым леерам, мы лупили по льду ломами и кирками, сбрасывали его лопатами за борт, а спустя несколько минут на расчищенном участке появлялось льда ещё больше, чем было раньше. Как в волшебной сказке: отрубаешь чудищу одну голову, а вырастают две… Наверное, в нашем мире есть и более тяжёлая работа, но ничего безотраднее околки льда в штормовом море я не видел.

Когда полтора часа назад Чернышёв приказал прекратить околку, на борту было тридцать семь тонн льда. Всеми правдами и неправдами на эти самые полтора часа мы затянули уход в укрытие.

Сейчас, за две с небольшим мили до ледяного поля, где погасится качка и можно спокойно произвести околку, «Семён Дежнев» нёс на себе сорок пять тонн льда.

Потом, когда Совет капитанов придирчиво изучит записи в вахтенном журнале и опросит очевидцев, будет установлено, что виртуозным маневрированием Чернышёв добился геометрически правильного симметричного обледенения. Ермишин и Сухотин даже предложат, чтобы эти действия капитана «Семена Дежнева», сохранившие остойчивость судна при явно критической ледовой нагрузке, были внесены в учебный курс мореходных училищ. И Совет капитанов единодушно решит широко рекомендовать опыт «Семена Дежнева» для борьбы с обледенением сейнеров и низкобортных судов типа СРТ. И вообще в адрес Чернышёва будет сказано много похвальных слов.

А в заключение Совет капитанов рекомендует представить Чернышёва к награде и на год лишить его диплома капитана дальнего плавания.

Итак, я прокрался на мостик, взялся за поручни и замер в углу. Идя на самом малом против волны, «Семён Дежнев» медленно приближался к полю блинчатого льда. Шторм не утихал, гнусный, изматывающий и наверняка мой последний шторм, решил я, хватит с меня этих ощущений. Чернышёв смотрел в окно и, не оборачиваясь, время от времени подавал команды рулевому. Федя Перышкин, до неузнаваемости похудевший, заросший грязной щетиной, угрюмо повторял команды, исправляя курс. Лыков стоял рядом с Чернышёвым и щёлкал секундомером — замерял, период качки.

— А поле-то не блинчатое, — негромко сказал Чернышёв, — шуга.

— Все равно полегче будет, — так же негромко отозвался Лыков.

— Пожалуй, — согласился Чернышёв и, неожиданно обернувшись, рявкнул: — Руль прямо!

Перышкин встрепенулся, с силой крутанул штурвал.

— Одерживай! — забрал Чернышёв. И, увидев меня, прорычал: — Какого дьявола…

И в этот момент в левый борт «Семена Дежнева» ударила невесть откуда взявшаяся гигантская, волна.

Все, что происходило в последующие минуты, мне вряд ли удалось бы восстановить по личным воспоминаниям. Я опрашивал многих: помогли мне своими рассказами Чернышёв, Лыков и Птаха, руководивший выходом людей из помещений, и Воротилин, вместе с которым я лежал в больнице, и другие. А тогда, в то мгновение, оторванный неведомой силой от поручней, я куда-то полетел, обо что-то сильно ударился и на минуту потерял сознание.

Этот минутный провал восполнил Лыков.

— Ты сбил с ног Федю, штурвал раскрутился, и «Дежнева» развернуло лагом. Пока Архипыч дополз до штурвала и ухватился за шпаги, волной смыло часть льда с левого борта и пароход положило на правый, да так, что креномер зашкалило. Одним словом, бац! — и кончилась наша симметрия. Если б за той приблудной волной ещё одна пришла, мы бы давно кормили рыб, но Архипыч, уж не знаю, как он исхитрился, вывернул носом на волну. А что касаемо крена за полсотни градусов, его в данном случае выправить сумел бы разве что бог, да и то если б сильно захотел. Вот и все дела.