Новичок в Антарктиде - Санин Владимир Маркович (книга регистрации TXT) 📗
— Мы отлично сознавали, — рассказывал Афонин, — что надежда у бельгийцев была только на нас: американцы слишком далеко, у австралийцев самолёты близкого радиуса действия… И мы сообщили, что, как только пурга прекратится, немедленно вылетим. И через несколько часов, когда ветер поутих, мы полностью заправили ИЛ-12, взяли про запас четыре бочки горючего и с огромной перегрузкой полетели. Пришли на Моусон, поспали несколько часов, дозаправились и взяли курс на Бодуэн. Погода отвратительная, видимость ужасная, а у бельгийцев, как на грех, вышел из строя передатчик, не могут дать нам привод. Но Борис Семёнович Бродкин, наш штурман, всё-таки разыскал Бодуэн — первый залог удачи! Сели. Встреча исключительно сердечная, на нас разве что не молились: ведь решалась судьба четырех человек, один из которых — пилот самолёта принц де Линь! Дали нам карту, рассказали о примерном маршруте исчезнувшего самолёта, и мы отправились в поисковый полет. Закончился он неудачей: сплошная облачность, видимость ноль…
Вернулись, поспали часа три и ушли во второй полет. Увидели посреди ледника скалу, которая называлась горой Сфинкс (сейчас — гора де Линя), и по ней ориентировались: где-то в этом районе мог потерпеть аварию бельгийский самолёт.
Здесь нас ожидали первые находки. В южной части горного массива, неподалёку от Сфинкса, мы нашли штатив от теодолита и несколько полузасыпанных снегом ящиков. Следы людей, видимо, замело. Начали кружиться и вдруг увидели лежащий на крыле маленький спортивный самолёт. Он казался черным комариком на белом фоне. Сесть невозможно: повсюду камни, скальные породы. Пришлось приземлиться в двух километрах. Оставили у ИЛа механика, а сами — Перов, Бродкин и два бельгийца — пошли к месту аварии. По дороге я поскользнулся, сильно ударился об лёд и вернулся обратно. Оказалось, к счастью, так как началась пурга, моё возвращение было как нельзя более кстати. Вдвоём с механиком мы запустили двигатели и начали салютовать ракетами. Гул двигателей и ракеты помогли группе Перова определить обратное направление, и она, хотя и не без труда, добралась до ИЛа. Товарищи рассказали, что у бельгийского самолёта при вынужденной посадке сломались лыжа и стойка шасси. Из записки, оставленной в самолёте, узнали, что его экипаж отправился к горе Сфинкс.
Но горючее у нас было на исходе, пришлось возвращаться для заправки. Зато третий полет начали более осмысленно. На западном склоне Сфинкса мы заметили, как показалось с воздуха, палатку. Но это была не палатка, а парус, установленный на сани: видимо, потерпевшие аварию пытались соорудить буер, но без особого успеха. Здесь же валялись пустые банки из-под консервов, походная аптечка, футляр от хронометра, зубная щётка… На снегу виднелись следы, ведущие к горе Трилинген — «Трехглавая гора». Метров через двести снег перешёл в лёд, и следы исчезли… Мы взлетели и шли, держась следов, но никого и ничего обнаружить не удалось. Гористая и мёртвая пустыня…
В четвёртом полёте ходили у массива поисковыми галсами, вертелись вокруг Сфинкса — снова безрезультатно… Пятый полет, третий день поисков — ничего…
Ситуация складывалась трагичная. По нашему расчёту пропавшие без вести бельгийцы уже пятый день были без продовольствия (если они живы!), а у нас горючего оставалось только на один поисковый полет и на возвращение в Мирный. Наши поиски «съели» и все горючее станции Бодуэн. Что делать? Руководство экспедиции связалось с Москвой; «Оби» была дана команда изменить курс и следовать в Бодуэн с горючим, а нам Москва приказала: «Искать до последней капли бензина!» И мы облегчённо вздохнули: другого приказа и не ожидали…
И вот наступило пятнадцатое декабря — день последнего полёта. Долго и безрезультатно кружили мы над массивом, глаза все проглядели и уже собирались было лечь на обратный курс, когда обнаружили палатку! «Вот она!» — разом закричали мы на своём языке, бельгийцы на своём. Присмотрев площадку, а там была зона трещин, приземлились и бросились к палатке.
Все четверо оказались живы и здоровы, только принц де Линь прихрамывал. Шли они к нам со слезами на глазах. Отчаялись, наверное, потеряли веру, что их найдут. Изголодались. У них осталось лишь граммов сто урюка, столько же изюма и тюбик какао с молоком — сохраняли на крайний случай. Обнялись мы, расцеловались, счастливые донельзя. В самом деле, на волосок от смерти люди были. Помогли мы им перенести скарб, посадили в самолёт, напоили сладким чаем — бельгийский врач запретил кормить, после голодовки опасно — и сообщили в Мирный, что дело сделано. Впрочем, мы ещё раньше передали в эфир: «Обнаружили палатку, садимся». Ребята потом рассказывали, что весь Мирный ходуном ходил: «Нашли!» Вся Антарктида, оказывается, этим жила! А когда дали радиограмму: «Взлетели на борту все четверо живы», посыпались поздравления. Радировали Москва, Мирный, бельгийцы, американцы, французы — весь мир! В Мирном едва успевали принимать радиограммы и передавать их нам.
Получили поздравления от Советского правительства и от бельгийской королевы, она телеграфировала Ворошилову, а он переадресовал нам.
Уже после, когда мы сидели за праздничным столом, бельгийцы рассказывали, как они пытались спасти своих товарищей. Сначала вышли искать их на вездеходе, тот провалился в трещину, но обошлось без жертв: люди выскочили. Затем отправились на поиски с упряжкой собак — снова угодили в трещину. Тогда, отчаявшись, и дали в эфир радиограмму: «Всем, всем, всем…»
Двое суток мы отдыхали на Бодуэне, отоспались, привели себя в порядок, наелись отменнейших бифштексов, которые нам поджаривал повар станции, он же… барон, имеющий в Бельгии свой замок. Пилот самолёта — принц, член королевской фамилии; повар — барон; с какими только парадоксами не сталкиваешься в Антарктиде! Взволновала нас судьба одного из этой четвёрки, геодезиста Лоодса, которому русские спасали жизнь дважды! Впервые это случилось в минувшую воину. Бывший офицер бельгийской армии Лоодс был взят в плен и заключён немцами в концлагерь, который они заминировали и собирались взорвать. Наше стремительное наступление сорвало этот план. И вот русским довелось спасти этому человеку жизнь вторично. Я подарил ему носки деревенской вязки, неношеные, что мать связала мне на дорогу, и тёплый свитер. Расстались мы с бельгийцами большими друзьями.
Вернулись в Москву, пригласили нас в Кремль, вручили ордена, а через два дня — в бельгийское посольство, где в присутствии членов дипломатического корпуса нам торжественно вручили бельгийские ордена. А приглашение в посольство я получил на имя «Мосье д'Афонин», что и дало богатую пищу острякам коллегам, которые подшучивали, что отныне я могу считать себя бельгийским дворянином и разъезжать в карете с гербом…
Об Иване Тимофеевиче Зырянове я уже рассказывал в первой части повести.
Ещё на станции Восток товарищи мне говорили, что слышали от него удивительную историю, связанную с его дочкой. Но тогда мне не удалось «выжать» из Тимофеича эту историю, слишком он был занят работой и очень уставал. На «Оби» же Тимофеич отоспался, отдохнул и как-то за своей любимой чашкой чаю припомнил один из самых волнующих периодов его жизни…
После войны, которую молодой авиамеханик Зырянов закончил с двумя боевыми орденами, судьба забросила его на Дальний Восток, в порт Находку. Вернее, в порту он был прописан, но почти все время проводил в море, работая старшим механиком сначала на грузовом теплоходе «Иван Санников», а впоследствии на сухогрузе «Севастополь». В 1949 году на Тимофеича обрушилась большая беда: после тяжёлой болезни умерла жена, оставив мужу дочурку Светлану, крохотное существо, не достигшее ещё трех лет. Остался моряк один с ребёнком на руках.
— Пришёл я на судно, — рассказывает Тимофеич. — Так и так, ребята, не могу жить без дочки, решайте. Может, примете в экипаж?
Капитан Иван Гаврилович Чупров был суровый, но очень справедливый и добрый человек. Он сказал: «Берём, ребята?» И все, как один, сказали: «Берём!»
